Но, чувствуя, что и с этим дай бог до темноты справиться, я отправляюсь в сарай. Осенний день скорый — раз, два — и хоть глаз коли. Пока я занимался делами, и в самом деле темнота наступила такая густая, что мне на кухне выключатель пришлось на ощупь искать. Но после щелчка лампочка не вспыхнула. Не загорелась она и после второго, третьего…
Заслышав мои шаги, со свечкой в руках вошел Демьян Семенович. Запасливый мужик, ничего не скажешь.
— Ну, что делать будем, молодой хозяин? — спрашивает он, и губы его, даже при блеклом свете видно, расползаются в улыбке. Видимо, я нравлюсь Демьяну Семеновичу.
— А что делать?
— Надо свет ладить.
— А как?
— Наверняка пробки сгорели.
То, что сгорели какие-то пробки, для меня совершенно непонятно. Откуда мне, деревенскому пареньку, знать эти премудрости, если дома мы обходимся десятилинейной лампой, а мать даже говорит, что от нее света, как от электричества, хоть вышивай.
— У тебя есть ключ от комнаты Дарьи Дмитриевны? — спрашивает Демьян Семенович, поняв, очевидно, мое деревенское невежество.
— Есть-то есть, но…
— Понимаю. Но случай-то аварийный, можно сказать.
Наш разговор с Демьяном Семеновичем понятен только нам двоим. Комната тетки Даши — святая святых в доме. Даже я, ее доверенное лицо, еще ни разу в ней не был. Тетка Даша как-то при мне Демьяну Семеновичу выговаривала с улыбкой:
— В мою комнату мужчинам заходить — что в дамскую сумочку заглядывать. Мало ли что у одинокой женщины может быть.
Мы за печкой разыскали ключ, открыли комнату. Даже при свете свечи бросился в глаза невообразимый беспорядок. Насколько хозяйственной и опрятной была тетка Даша на остальной территории дома, настолько неряшливой в собственной комнате. А может быть, у нее просто руки не доходили?
С помощью Демьяна Семеновича я взгромоздился на широченный шкаф, с опаской вывернул пробки из щитка. Пока Демьян Семенович возился с ними, я сидел на шкафу в полной темноте и не мог ничего видеть. Но когда в конце концов были ввернуты пробки и в комнате брызнул — именно брызнул — свет, мои глаза уперлись в картонный ящик, стоявший на шкафу. В нем лежала гармонь. Моя гармонь!
* * *
— Ну скорее, ради бога, поезд через час…
Лейтенант в широченной, будто в юбке деревенской, гимнастерке, перехваченной ремнем, поминутно оглядывается, зовет нас. Мы, моя мать в цветастом платье с поясом, с огненными волосами и сама какая-то огненная, насквозь прокаленная июньским солнцем, и я, семилетний мальчуган в коротеньких штанишках, как можем поспешаем за военным, моим отцом, но получается у нас плохо. Наверное, виноват в этом я, и хоть отцовский вид — а он по-солдатски подтянут, сапоги, словно он по половицам шагает, издают протяжный скрип — заставляет и меня ноги поднимать выше, но угнаться за отцом не удается. Конечно, я бы давно перебрался к нему на руки, будь у него они свободны. Но в одной руке у отца тяжеленный чемодан, он даже влево его перетягивает, в другой — гармонь, на спине — рюкзак и шинельная скатка. И поэтому отец, прямо на мостовую складывает свои вещи, то и дело возвращается к нам, берет меня на руки. В эти минуты я блаженствую, болтаю ногами и щекочу отца пальцами за тугим воротником гимнастерки. Будь это в другое время, отец хохотал бы от моих проказ, но ему сейчас не до смеха. Подождав, когда нас догонит мать, он в который раз начинает:
