Дед, как и все, участвовал в молотьбе, напеременку с Илюхой Минаем снопы в барабан подавал. Самым сноровистым поручали это сложное дело. Илюха работал, как в карты играл: лихо, задористо (а картежник он был заядлый — все деревенские говорили), одним поворотом руки разворачивал сноп, словно веер, и машина без надрыва принимала в свое нутро очередную порцию тугих колосьев, но и перерывы Илюха делал так, что не подкопаешься. Глянет на своих помощниц, тех, кто на полке рядом снопы режут и ему подают, лихо подмигнет и запустит в барабан неразрезанный сноп. Ухнет сноп в молотилке лесной птицей — смотришь, слетел ремень.
И тогда начинается представление. Федя Мурин — он и тракторист, и машинист, — мгновенно наливается, как осеннее яблоко, багровой краской и по лесенке поднимается на полок.
— Стерва ты, а не человек, — говорит он в лицо Илюхе. — Ты думаешь, мне твои шуточки непонятны? Небось опять целый сноп в барабан бросил? По целому стакану только самогонку можно пить.
При этом Федя добавляет такие вводные слова, от которых весь ток — и бабы и мужики — стонет от смеха.
А тем временем Федя не спеша спускается вниз, начинает ладить молотилку. Добрых полчаса проходит, пока наденут ремень, пока Федя заведет свой «чих-пых» — так в деревне прозвали старенький У-2.
После перерыва на полок взбирается дед. Работает он, конечно, без илюхинского шика, вроде бы неторопливо, но вскоре подавальщицы не успевают утирать пот с лица. Что и говорить, умеет работать, хотя в жизни и большая язва.
— Тягущий наш дед Петро, — говорят о нем бабы. — Как резина тянется, да не трескается.
* * *
В тот день, когда со мной случилось несчастье, деда дома не было. У него кончились курительные принадлежности — бумага и табак, и он, поднявшись часов в пять, отправился в город на рынок. Все мог дед перенести, мог полмесяца питаться одной картошкой, присаливая ее «супером» (соли в военные годы было в обрез и в деревне нашли применение суперфосфату, что лежал белым холмом за током), мог до обеда сходить в город, а туда был не ближний свет — в два конца добрых пятьдесят километров; мог целыми днями вышагивать с косой в ольшанике, сбивая осоку корове на зиму, но перенести хоть час без табака он не мог. Об этой слабости знали в деревне все, и поэтому даже в самое напряженное время Иван Сергеевич махал рукой.
— Макарыч без табака, что сорванная трава: повянет-повянет, да и совсем высохнет.
Конечно, будить меня в то утро было некому. Я проснулся, когда в окна била утренняя синева и четко вырисовывались соседские ветлы. Завтракать не стал, хотя четко понимал, что «приз» за долгий сон мне обеспечен.
