Паровоз стоял во главе состава, попыхивал.
Анна Семеновна в дверях показалась, крикнула:
— Поскорее, Шамшеев, сейчас поедем! — И скрылась в вагоне.
Пожалуй, только в этот миг и разглядела ее Настасья, с ног до головы взглядом охватила. Была она молодая, это халат солидности прибавлял, а на лице и морщинок нет, детская припухлость не разгладилась, только к глазам тонкие ниточки подкрадываются.
Анна Семеновна снова появилась в двери, теперь уже с узелком Настасьи.
— Вещи ваши с нами могут уехать… Шамшеев, передай.
Шамшеев к двери прыжком подскочил.
— Не надо! — закричала Настасья. — Не надо, ради бога, прошу, себе возьмите! Масло у меня там коровье, свежее, оно пользительное для хворых, ради бога, прошу…
Шамшеев на месте запрыгал, голову на Анну Семеновну поднял, застыл, точно команды дожидался.
— Ради бога! — опять запричитала Настасья. — Ради бога!
— Платить у нас нечем, — сказала Анна Семеновна. — Сами понимаете.
— А и не надо, а и не надо…
— Я с ней рассчитаюсь, — вмешался Шамшеев. — Соли у меня немного осталось… В деревнях, пишут, с солью плохо. — И он кисет кожаный из кармана извлек, протянул Настасье: — Держи!
Хотела Настасья оттолкнуть кисет, но заметила, как сурово на нее сверху взглянула Анна Семеновна, точно взглядом приказ отдала, и она косынку с головы сдернула, в уголок пересыпала крупную, с фиолетовым отливом соль и уголок тот узлом перехватила. С добрую щепоть и оказалось всего соли, это мысленно Настасья отметила и тут же себя укорила: черт знает о чем думает, как последняя торговка.
Паровоз точно этого момента дожидался, рявкнул басовито, раскатисто, даром что маленький, а от гудка этого оглашенного Настасья даже вздрогнула. Состав тронулся, и Шамшеев уже на ходу в вагон прыгнул, рукой Настасье махнул. Заметила Настасья, что и Анна Семеновна в дверях махала рукой, и снова будто кто-то шершавой пятерней сдавил сердце…
Настасья стояла на путях долго. Скрылся за посадками состав, а слезы лились и лились из глаз. Настасья вытирала их уголком косынки.
Третью послевоенную осень мы с дедом Петром Макарычем жили вдвоем. Мать и сестра уехали на лесозаготовки, оставив нам полпуда ржаной муки, мешка три картошки да семьсот трудодней, выработанных в колхозе. Проснувшись, дед начинал разговор именно о трудоднях.
— Хорошую штуку какие-то умные головы придумали — трудодень! Не пропьешь, не потеряешь и в карман не положишь.
В голосе его угадывалась и досада, и ирония. Несмотря на свой десятилетний возраст, я понимал деда. Ведь это он каждое утро думал, что же такое сварганить, чтобы и мы были сыты, и полпуда муки как можно дольше не кончались.
