Впрочем, через минуту он говорил другое:
— Ничего, сынок, получим хлебушек — заживем. Они, трудодни, как копилка…
Дед долго откашливался, трубно прочищая горло. Курильщик он был с большим стажем и эту свою утреннюю «процедуру» называл «прочистить паровоз». Паровоз он чистил минут десять, а потом, в чем спал — в подштанниках, давно потерявших свой первоначальный цвет, и такой же рубахе, — усаживался к столу и принимался за другую непременную утреннюю процедуру: доставал из-за загнетки большой трут, кресало, которое называл высекалкой, скорее потому, что из-под нее действительно во все стороны маленькими молниями сыпались веселые искры, и стального цвета кремень, принесенный дедом с железнодорожной станции.
Д-ж-и-к, д-ж-и-к — наполнялась комната противным звуком, и я окончательно просыпался. Добывание огня длилось долго. Пожалуй, минут десять проходило, пока комната наполнялась запахом паленого. Подув на вату, дед помещал трут в старую миску, скручивал козью ножку и блаженно закуривал.
— Ну, сейчас сороки полетят, — говорил он после нескольких затяжек.
«Сороками» дед величал вдов, которые, бедствуя в трудное послевоенное время из-за спичек, по утрам спешили к нему «за жаром».
И действительно, хлопала уличная дверь, и на пороге вырастала привычная фигура в ватнике и сером платке, из-под которого и лица-то не было видно.
Дед, заслышав шаги в сенях, отворачивал голову к простенку.
— Дед, — кричал я ему (он был уже туговат на ухо), — тетя Варя пришла…
Дед не спеша поворачивался и цедил через усы:
— Здорово, сорока. Припожаловала?
Дед почему-то не любил тетю Варю. Скорее всего на ней он вымещал ту неприязнь, которую испытывал к семье Гаврилы Ивановича, нашего давнишнего соседа, хотя, по совести говоря, тетя Варя имела к нему отношение такое, про которое говорят: «Плетень горел, а мы ноги грели…» В далеком тридцатом году, когда умерли ее родители, девчонкой перешла она в семью Гаврилы Ивановича, да так и осталась, то ли падчерицей, то ли домработницей. А не любил дед своего соседа вот за что.
В голодный тридцать третий продал дед корову на рынке. Возвратился с базара, спрятал деньги в старый валенок, чтобы на другой день поехать в Шехмань купить хлеба, встал утром — в амбаре ни валенка, ни денег. Вор свою заметку не оставил, но дед грешил на Гаврилу Ивановича.
С тех пор встала между двумя соседями, как собака поперек тропы, вражда. И хотя давно покоились на кладбище и Гаврила Иванович, и его бабка, а хозяйкой в маленьком, словно гриб-масленок, домике стала успевшая постареть тетка Варя, дед не мог забыть свой валенок и пачку красных тридцаток, унесенных бог весть кем.
