— Значит, бойтесь данайцев, дары приносящих? — спросил Сергей и опять довольно захохотал. — Ты не переживай, мама, сын твой ни на маковую росинку авторитет свой не уронит…
Евдокия опять не все поняла из того, что говорил сын, но почувствовав, что за довольным смешком этим Сергея тоже угадывается тревога, сжалась в комочек.
Когда танцы закончились, сын из-за стола поднялся, попросил тишины, рюмку свою поднял высоко, как-то подчеркнуто сказал:
— За мать мою предлагаю выпить, Евдокию Лукиничну!
Гости опять зааплодировали, закричали, а Ростя встала и обняла старуху, расцеловала. Григорий Никитович снова вскочил, со стола схватил букет огненных гладиолусов, преподнес Евдокии. Теперь все внимание стола было обращено к ней, и это было приятно. Но угадывала Евдокия, что все это сын специально сделал, чтобы ее настроение поднять. Специально для нее песню про Дуню-тонкопряху завели, Григорий Никитович перед хором этим руками замахал, вроде руководил, но давила и давила мать тяжким гнетом тревога за сына, ломило, как к ненастью в голове, и от этого деться было некуда.
Зима легла неожиданно, за одну ночь отбелила всю округу, опушила белой бахромой деревья. Деревня словно раздвинула границы, стала шире и светлее. Евдокия, проснувшись, выглянула в окно, от неожиданной красоты этой, а может быть, от яркой белизны, на какую-то секунду даже глаза зажмурила, потом жиличку свою разбудила:
— Посмотри, Петровна, красота какая!
Целый день жила Евдокия, наполненная какой-то необычной радостью, точно выпавший снег и ее думы отбелил, высветил радостью. И даже тот тягостный, тревожный день рождения сына, который все волновал и волновал Евдокию, словно прикрыла пороша. С дня рождения Евдокия вернулась с гостинцами, собранными снохой, с нарядным платком с пропущенной по всему полю блестящей нитью, сыном подаренным, но радости не испытывала, состояние было такое, будто ее кто-то схватил за руку на чужом огороде, как в детстве, когда лазили за яблоками и огурцами.
Сергей, маявшийся утром с похмелья, глядел на мать виновато, бурчал под нос:
— Усложнила ты, мать, жизнь нашу! Люди искрение, можно сказать от чистой души, а ты их чуть всех жуликами не обозвала…
Значит, не забыл ее разговор сын, хоть и возвращался он из ресторана в большом подпитии. Сказала ему тогда Евдокия, что не верит она в искренность того же Григория Никитовича, некоторых других, поэтому поберегся бы Сергей их, не дал бы себя вокруг пальца обвести, как воробей на мякине не попался. Оно ведь как: иному только палец дай — руку по самый локоть отхватит.
