И на следующий день началась эта сумасшедшая гонка и беготня по конторам той части города, куда мечтал поселиться разбогатевший в Афганистане отец. Мать заходила в следующую контору, а Душан садился на ступеньках и, чтобы как–то удалиться от шума улицы, толпы, от всей этой суматохи, глядя на окна дома напротив, вспоминал слова отца о фортепьяно, желая представить себя играющим там, за занавесками, возле балконов, откуда на улицу лают холеные домашние собаки. Сколько было иронии во взгляде, когда Душан смотрел на себя, сидящего сейчас за фортепьяно, длинными белыми пальцами перебирающего клавиши, и не потому, что он не хотел и не любил играть, напротив, он страстно хочет, воображая себя утонченным, музыкально талантливым, игрой которого все восхищаются, говоря, что второго такого еще не рождал их дремотный, утомленный город. Душан чувствует себя таким растерянным от хождений за справками, таким подавленным, что только самоирония и защищает, помогает хоть как–то выпрямиться, снова почувствовать себя.
Первые два дня, которые проводили они в каменном городе, чтобы вернуться в старый, глиняный лишь переночевать, мать еще была с Душаном, успокаивала, объясняя, что не так–то просто попасть в интернат — беготня и хлопоты, но потом сама устала, сделалась раздражительной.
Душан стоял возле дверей, не сходя с места, а она бежала, даже не взглянув на него, по коридору, к другому служащему за подписью, повторяя, что все будет хорошо, ибо им помогает дядя Наби–заде, и вот эти бумаги с печатями, которые Душан рассматривал тайком дома, чтобы прочитать на каждой бумаге свое имя крупно и печатно — Душан Темурий, и приводили его почему–то в смятение. Так любивший свое имя и желавший, чтобы все его знали, повторяли с волнением и трепетом, чтобы каждый, кто восхищался его музыкальным даром, если он жалок и низменен, от одного лишь называния — Душан Темурий — мог сразу же, внутренне избавившись от низкого, набраться благородства, Душан теперь вдруг испугался столь частого и по такому поводу («в бегах, по конторам взятых…» — вспоминал он выражение деревенского деда) повторения своего имени, которое как бы стиралось, загонялось в рамки несвободы, узнанное и с такой ленью и волокитой писанное служащими и с раздражением и неудовольствием получаемое матерью. Видел он, как несколько раз неправильно писалось его имя, как служащий сердито вставал и, отойдя к окну, курил, прежде чем снова написать, будто боролся в эти минуты с сомнением, с отчаянием… Говорили: кто придумал такое имя, спрашивали об отце, словно был Душан незаконнорожденный и оттого получивший такое ненормальное, редкое имя. Как будто рассматривали подозрительно имя со всех сторон, обкатывали под языком, пробуя произнести, отделяя от фамилии Темурий, от имени отца, матери, — чувствовали они, что имя это названное, нетайное, есть не подлинное… И все до какого–то момента, когда Душан вдруг ощутил себя до того униженным и равнодушным, совершившим что–то недозволенное, незаконное, и понял он, что это его состояние усталости и равнодушия, внутреннего сопротивления и злости ко всему и к матери и называется «оторвать».
