Жизнеописание строптивого бухарца - Тимур Исхакович Пулатов

Ему удалось теперь освоиться и со своим двором: правда, тянулось это дольше, чем с комнатой, где он родился, и с люлькой, где он рос.

Двор он видел еще из люльки: вечером отодвигались плавно и бесшумно шторы, словно боялись вспугнуть прохладу, что с верхушек деревьев села на потрескавшиеся плиты, по которым уже бегал взад–вперед брат Амон.

С раннего утра, к моменту его пробуждения, шторы эти, тяжелые и выгоревшие, закрывались, чтобы солнце не нагревало комнату, и на красной материи, на тех ее местах, что выгорели и выцвели, солнце застывало на весь долгий летний день желтыми пятнами, немного режущими глаза.

Но раз в месяц комната вдруг наполнялась светом, таким обильным, что все предметы вокруг теряли свои очертания, — это снимались шторы, двумя полосами красного вывешивались они потом во дворе, и он видел, как брат старательно выбивает из них пыль, густо осевшую между ворсинками бархата. А мать и бабушка уже вешали взамен другие шторы с желтыми пятнами на тех же местах, что и на снятых, потому что солнце всегда светило одинаково из–за высокой белой стены, что наглухо закрывала двор от улицы, из–за виноградника, чья правая сторона была оголена, из–за куста олеандра в кадке, посаженного так, чтобы закрывать окно, но поредевшего и поникшего от жары…

Эта короткая перемена декорации, вызывавшая в нем чувство восторга новым, — обильный свет и движение родных у окна — была столь редкой и быстро исчезающей, что не успевал он освоиться с этим новым и снова впадал в лень и терпеливое ожидание, отчего все существование казалось ему однообразным до бесконечности.

Чувство это усиливалось еще и от занавесок, которыми закрывалась полностью его люлька, когда он засыпал, а когда просыпался и в комнате никого не было кто бы почувствовал его пробуждение, он лежал и разглядывал эти занавески, и казалось ему, что комната вся сжалась, уменьшилась, и окно с резными ставнями застыло возле его взгляда — ведь занавески были сделаны из такого же красного бархата, что и шторы, может, даже из одного большого куска, купленного в день его рождения. И он чувствовал тогда, что задыхается, что ему тесно и нехорошо, — и так продолжалось до тех пор, пока мать или бабушка не отодвигали осторожно — а вдруг мальчик еще спит! — занавески и, удивленные его долготерпением — ведь он не закричал, не стал качать люльку, — не начинали с ним говорить, ощупывая его тело и постель, называя его по имени: Душан.