— И у меня Георгиевский. Повидал я Россию-матушку. Большая у нас Россия. Ехал и на коне, по чугунке к японцу катили, думал, краю не будет. Как за Урал-камень перевалили — редко где жилье, а так все леса, леса, степи, вот как стол, — Кузьма огладил столешницу. — Поди, и в ширину така же — бескрайняя?
— Я по железке был, а так не пересекал, — вставил Верхотуров. — Сказывают, поперек если ехать — море в одну сторону, в другую — конец света.
— Это что, обрыв, что ли?
— Ну, чужие страны, берег, а это, считай, та же пропасть…
— Это верно, — подтвердил Кузьма. — Мелкий народ, и все на одно лицо, как подростки.
— А с чего они будут? Я так двоих на штык брал, ей-богу, — перекрестился Верхотуров. — А у нас так и по три насаживали.
— Да-а, — согласился Кузьма, — весу-то в них…
— Какой там вес. Едят-то они этот, как его?
— Гаолян, — подсказал Кузьма.
— Вот-вот. Наших пробовали кормить — маялись сколько брюхами, умирали.
— И у нас также, — поддерживает Кузьма. — Им что: горсть — и наелся; нашему солдату этого гаоляну полмешка надо — утробу набить. Возьми наше просо, или гречку, или тот же горох — скус какой и сытно, а у них эта самая крупа и едой не пахнет — трава. Что там, — продолжает он, — врукопашную кого там бить, а вот сперва, гнида, стрелять примется хошь с берега, а с моря и того злее — чешет я те дам.
— Мы бы тоже ничего, другой раз бы врезали, а то чем? Как-то вскрыли снаряды, а в ящике — бумага. Воззвание. Вот и повоюй, на курево и то та бумага не годилась — ломкая… Что и говорить, — как-то ослаб Верхотуров, — у меня товарищ в той войне сгинул. Потерял дружка сердечного. — Верхотуров позаглядывал в окно. — Кобылу-то с собой брал или как?..
— Имеешь в виду — на войну? Бросил на станции, полоротый был…
Кузьма и про это рассказал, как было, о себе, и они сразу как бы побратались, породнились.
— Ах ты, ешкина мать, — запереживал Верхотуров, — баба уехала, блинов бы напекла. — Верхотуров сунулся в русскую печь. — Ба! Еще теплые щти в загнетке. — Он прихватил чугун и стукнул на стол, сразу запахло душистым жарким.
Хозяин опять куда-то сбегал, принес туесок.
— Во! — откупорил, пахнуло брагой. — Теперь другое дело, жить можно.
Верхотуров разливал по стаканам мутную жидкость. Он был легок и проворен, как его лайки.
— Так, значит, под Артуром, — поднял стакан Верхотуров. — Вот только что разве не в одном полку. Какая встреча. Ну, будем!
Скрестили стаканы, выпили.
— Если чо, вези, мели, сколько душе угодно. Камень я новый поставил. Я уже говорил, не муку, пену гонит — вот калачи, ешь. На буграх, значит, обосновался. А война будет, — оживился Верхотуров, — сходим побьем и опять за землю примемся. У нас тут всегда так. А на буграх неплохая земля, — похвалил Верхотуров. — Правильно приглядел, а покосы там хорошие — фарватера нет, а это даже и не худо, кому надо — найдет, я вот живу, свою речку имею. В основном промыслом кормлюсь, поближе к зверю, ну и хлебушко для себя. Ты не гляди, Кузьма, что речка курице по колено.
