— Хоть бы дал бог кобылку, — желает Кузьма.
— От жеребчика тоже не откажешься, — вставляет Ульяна.
— Не откажемся, мать, ни от сына, ни от дочки…
Любы Ульяне эти слова, но они и пугают Ульяну. А что поделаешь, нет твоей воли — родишь или погодишь. Ульяна раньше как-то не задумывалась над жизнью. Жизнь да жизнь — как хлеб, как вода, как сон. Живем и живем. Теперь это слово словно и другой, глубокий смысл обрело. Жить — это дать жизнь другому, продолжить жизнь. И в слово влилось и небо, и земля, и любовь, и судьба, и ответственность за все содеянное, задуманное.
Теперь Ульяна свободную минуту проводит у няни Клашиной корзины, выкраивает из тряпок пеленки малышу, шьет распашонки из старых рубах. Не кормить бы мужиков, то и не оторвалась бы от этого занятия. В тихие часы у корзины Ульяна слушала мир вокруг себя и новую жизнь в себе. А вокруг все в природе тоже торопилось жить. Ульяна верила в загробную жизнь и знала, что ей уготованы за ослушание отца муки, и если просила она у господа, так только за дитя в чреве и за Афоню малого, неразумного.
Управились с ягодой, грибом, и в Кузьминках вновь бойко стучал топор, звенела пила, бывало, слышалась и песня. То словно вымерла деревня в одну баню: ни шороха, ни дымка. Только ворона по-хозяйски осматривала пустой стол. Это значит, Кузьминки еще со вчерашнего утра выехали в кедрачи на промысел ореха.
Кедрачи сплошные и чистые стояли от Кузьминок в верстах десяти за болотами на выпуклой, как шаньга, горе. Кедрачи были настолько чистые — не только березку, но и рябины не увидишь, а если встретишь, то бледно-пожухлую, сразу скажешь: не хватает кусту ни тепла, ни света. В кедрачах таких даже гнус не водится, залетит какой комар — и тот поноет и замрет. Но для шишкобоя кедрач в самый раз: не крупный, склон пологий и пропахший ледяным смородиновым ключом.
Въезжает Кузьма на Сметанную гору косогором, ни к чему забираться глубоко, и тут ореха хватает. А Сметанной горой Кузьма прозвал кедрачи. Как-то выпал первый снег, у Ангары он только сыпнул немного крупой, Кузьма поглядел на гору, а она как шаньга сметаной помазана, вот и нареклась Сметанной. У Кузьмы с братьями шалаш под развесистым кедром у полянки, куда солнце проглядывает. Неподалеку и костер окопанный, чтобы не пошел пал. Ни с чем не сравнишь первые шишки, печенные в золе. Стоит работа, а надо еще и колот сделать, и барабан для обдира шишки, и шалаш недокрытый, но ничто торопить не станет, пока вдоволь не наешься печеного ореха. Мало одной закладки — еще ведро, да покрупнее, поувесистее. Шишку в золу сажают — дух стоит на весь лес. Арина только отфыркивается. Далеко от стоянки она не уходит, хотя и корм вроде не по ней, собирает какой-то «овсец» — метелку под вид пырея. Кому орех, кому овсец. Может, еще и потому Арина не отбивается от людей, что медведя тут, по всем приметам, видно: не по следу, так по навозу.
