Дождь все лил и лил. Тучи сгущались, оседали, и видно было, как они, словно опоенные, волоклись, почти касаясь земли. «Что-то не видать нашей вороны, — спохватился Кузьма. — Где же она?» Но, присмотревшись к лиственнице, увидел из гнезда черную головку. Изредка поворачивая ею из стороны в сторону, она движениями напоминала собаку, что из подворотни выглядывает чужого. Присутствие вороны Кузьму успокоило. Он забрался поглубже в балаган и, не снимая волглой одежды, задремал. И снился ему Порт-Артур, японцы, китайцы с косичками. Кузьма вскочил от команды «Заряжай!». Он сел, поморгал глазами, рядом никого не было, светило солнце. Он поглядел на поле и чуть было не закричал: перед ним ровным ковром зеленели всходы. «А что орать, — одернул себя Кузьма. — Это еще не калачи… до калача еще потянешь жилы…»
Кузьма вылез из балагана, потянулся до хруста в костях, за балаганом зашебаршило. Заглянул: Аверьян плел из красного тальника корзинку.
— Может, сходим поковыряемся? — предложил Кузьма. Аверьян отложил работу.
— Пошли.
Братья наладили котомки и ушли в лес добывать коренья саранок, бадана. Иногда удавалось найти гнездо, это было настоящей удачей. Кузьма на пробу сбил с кедра ветку с зелеными смолянистыми шишками. Шишки кипели серой и были твердые, как камень. Шишку едва удалось разломать, но и в ней еще только-только обозначились ячейки под зерно, даже молока не было. Все коренья Кузьма с Аверьяном принесли к Ульяне, и она варила, пекла, сушила. Ее варево хоть ненадолго, но сбивало голод, меньше стали кровоточить десны. Всякий раз, возвратившись из тайги, Кузьма подсаживался к Ульяне и утешал ее, а может, от нее набирался силы…
— А ты знаешь, Уля, сегодня чуть не добрался до жилья, уже приметы видел, но побоялся, сил не хватит вернуться.
Балаган был хоть и довольно широкий — вмещалась постель, уголок для шмоток, но низкий: если встанешь — не распрямишься, только можно было в нем сидеть или стоять внаклон. Поэтому Кузьма садился на выходе: сам в балагане, рядом с Ульяной, а ноги наружу оказывались.
— Может, Кузя, — придвигалась поплотнее Ульяна, — это и есть край света. Но опять, откуда тогда пароходы?
Ночью опять шлепал расцвеченный огнями пароход. Он сипел, как астматик, бил плицами по воде, и еще долго было слышно его пыхтение.
Кузьма не раз казнил себя, что вовремя не сделал лодку. Можно было выйти наперерез пароходу. Хоть какую краюху хлеба добыть. Лодку они с Аверьяном начали мастерить, долбежу много — неподатливо на тощее брюхо получается. Втайне и Кузьма, и Ульяна надеялись: не может такого быть, чтобы плот или лодка не причалили к берегу. В один из дней, когда Кузьма на нижней протоке копал коренья шиповника, из-за косы вывернулась лодка и повернула к берегу. Ульяна бросилась к воде. На корме с веслом в руке сидел в изодранной шубейке заросший бородой до самых глаз мужик. Он приткнул лодку к берегу.
