— Ты моя, слышишь, Уля! Моя, моя, — шептал Кузьма, — Уля, Уля…
Уля слегка противилась рукам Кузьмы.
— Не надо, Кузя, не надо. Они хватятся. Отец знает, что тебя забирают в солдаты… Ну как выследит?.. — Ульяну пробил озноб.
— Я тебя никому не отдам! Нет такой силы…
— Храни тебя бог, — шептала Ульяна.
Вот как бывает в жизни. Казалось, два человека созданы друг для друга, вместе бы им до конца дней идти. Так нет, не могут соединить свои сердца, не могут обрести своего счастья, и виной всему этому отец Ульяны — Харитон Алексеевич. Как без отцовского благословения? Не обвенчает отец Ванифатий.
Ульяна в тайне души еще надеется, что отец поймет ее и сжалится над ней: уговорит его, пока Кузьма в солдатах. Сердце-то у него ведь не камень, разве может он разбить другие сердца.
— Я верю, Кузя, бог нас не оставит.
Кузьма и в густых сумерках видел, как светились горячей радостью глаза Ульяны.
— Ты только, Кузя, постарайся, приди домой. Храни тебя бог! — Уля торопливо перекрестила Кузьму и исчезла, словно вода сквозь песок.
Кузьма постоял, унял сердце и вышел из-под заветной ракиты. Берег был темен и пуст. Сиреневой дорожкой блестела на реке вода. Кузьма поднялся на высокий берег и темной улицей направился домой. Мысли его толпились, жались, давили друг друга, как лошади в тесном загоне. На Ульяну Кузьма надеялся, но выдержит ли она натиск отца? Отец ее — Харитон Алексеевич — сейчас представлялся Кузьме куда опасней войны. «Если этот упрется, никакая просьба, мольба не свернет, никакие уговоры не помогут». Кто-кто, а Кузьма знает мельника…
Кузьма вошел в свой двор и сразу увидел через окно висячую десятилинейку. Свет ее раздвигал темноту, и был виден угол двора. Кого-то бог дал, не иначе гости. Десятилинейку зажигали в доме исключительно в торжественные дни или когда бывали приезжие.
Кузьма снял у порога галоши и, поскрипывая хромовыми сапогами, вошел в дом. За столом в чистом сидели братья, и, как всегда, у печки хлопотала няня Клаша. На столе дымили шаньги — аппетитно пахло топленой сметаной.
— Садись, Кузьма Федорович, — засуетилась няня Клаша и протерла тряпкой сиденье стула с высокой резной спинкой. Стул этот был деда Аверьяна. С тех пор как он умер, раз или два сидел на нем только отец Федор Аверьянович.
Кузьма удивился.
— Что за праздник, няня Клаша?
— Как же, посидишь на родительском месте, дольше нас помнить будешь. Не на поле собрался — Расею сберегать, мать пресвятую нашу.
Подле самовара стояла под сургучом четвертинка казенки.
