— Убрать надо, — сказали с дальнего угла крыши. — Холера ведь. Все передохнем.
— Отзовите девчонку.
Кто-то позвал Нюрку и дал кусочек сухаря. Когда она вернулась на место, мамки уже не было. И узла с подушкой, чугуном и Казанской божьей матерью тоже не было.
А поезд все шел и шел, и Нюрка не плакала. Будто заклекло у нее возле сердчишка.
Людей на крышах стало пореже. Одни слезали, другие садились. У нее спрашивали:
— Ты куда, девчоночка?
— В казаки.
— Кто ж у тебя там?
— Тятька.
Она помнила, как говорили матери: «Приедешь и мужик там окажется».
С ней делились скудной едой, качали головами:
— Ну, езжай, езжай. Авось, бог поможет.
Но очень-то Нюркой не интересовались — еще привяжется, намаешься с сиротой, пока к месту определишь.
Наконец поезд остановился на большой станции, и все ушли. В вагонах — пусто, на крышах — никого. Только Нюрка. Подошел красноармеец с винтовкой, спросил:
— Ты чья?
— А Солодовские мы. Солодовка, деревня наша.
— Отец с матерью где?
— В казаках. Тятька в казаки уехал, мамка ноги протянула, а я…
— Понятно, — сказал красноармеец и снял Нюрку с крыши.
Потом ее куда-то привели с такими же, как она, мальчишками и девчонками. Там были дяди и тети в белых балахонах. С нее сняли холщовое платьишко, обутки и нагишом поставили к столбу с черными и красными черточками. Ей было холодно и стыдно, она горбилась.
— Ровней становись, — сказала тетя в белом, прижала затылком к столбу, а голову накрыла дощечкой.
Потом ее на весы поставили, и та же тетя кому-то сказала:
— Девятнадцать — крайнее истощение.
Ее одели, и она еще долго шла по мощеным булыжным улицам, пока не попала в этот большой дом. Здесь ее остригли наголо, помыли с мылом, а платье и обутки не вернули. Дали синие трусики, а платье только на осень пообещали. Сказали:
— Пойдешь в школу — все дадим: и платье, и ботинки, и пальто, и шапку.
А на что ей шапка? Она ж девчонка. Ей платок бы!
В спальне Нюрку девчонки встретили: и такие, как она, и малость постарше, и уже совсем девки. Те, что постарше, в платьях, да в юбках с кофточками, а такие, как она, Нюрка, тоже нагишом, в одних трусиках. И платья на девчонках, и юбки на городской манер — коленки сверкают. Разве ж это одежа?
Девчонки обступили Нюрку, спросили, как звать, показали топчан и натаскали всякой всячины. Тут тебе и книжки с картинками, и стекляшки разноцветные, и куклы.
Нюрка сидела на кровати съежившись и, как зверек, поглядывала на детское богатство, и на новых подруг. Никому она не верила, только ждала, что вот-вот у нее еще что-нибудь отнимут. А что отнимать? Ведь из того, что у ней было, ничего, ну, ничегошеньки не осталось. Вот разве только, что она — Нюрка. И все.
