— Ухожу, дед. Поглядывай тут.
— Чего уж там… погляжу. Счастливо тебе!
— Благодарствую.
И пошли.
Что до станции двенадцать верст и Нюрка совсем подбилась, это еще полгоря. Горе началось на станции.
Никаких пассажирских поездов и в помине не было. Ходили облепленные людьми составы красных теплушек.
— Насчет вагона и думать не моги, — сказал отец матери. — Не по карману. На крышу моститься надо.
— А Нюрка как же?
— Ничего. Переможется. Не маленькая.
Но и на крышу устроиться было не просто. То отец отобьет на крыше место — мать с узлом да девчонкой не пускают. То мать заберется — отцу с Нюркой места нет. Крыши были заселены до отказа. Новых кулаками встречали, каблуками пальцы оттаптывали.
Совсем измаялись отец с матерью, обозлились. Нюрку задергали. Она даже ни за что ни про что подзатыльник от матери схватила. Спасибо, красноармейцы сжалились. Полезли на крышу, тех, что лютовали, спекулянтов, мешочников, скинули, кому-то ружьем пригрозили, а Нюрку с родителями устроили. Еще даже Нюрке краюху ржаного хлеба отломили.
Потом был теплый ветер с дымом и искрами от паровоза, были поля и перелески, мосты и речки, и очень хотелось есть. На остановках отец слезал с крыши, ходил на станционные базарчики и жалостливо просил:
— Дайте, ради Христа. Ребетенок, девчушка, вовсе с голоду умирает.
И давали. Немножко: кто картошку, кто пышку из отрубей с желудями, а давали. И чем дальше ехали, тем щедрее люди становились. Отец повеселел.
— Ничего, скоро казаки. Там хлеба — во! — и проводил пальцем по горлу.
Нюрка в думках видела этот хлеб: мягкий, пахучий, с розовой хрустящей корочкой. Видела и глотала голодную слюну.
На другое утро пропал отец. С вечера был. Лег с краюшку. Нюрку между собой и матерью положил, а утром пропал. Мамка выла, рвала на себе волосы, хотела с крыши прыгать, люди не пустили.
— Куды ты, дура! — уговаривали ее соседи. — Девчонку осиротишь. Найдется хозяин. Может, до ветру слез, а сесть не успел. Вы куда ехать-то с ним уговорились?
— В казаки. В Белореченскую станицу.
— Вот и езжай. И мужик, коль живой, там окажется.
Мать успокоилась. Переплела Нюрке косички. Два раза на остановках с крыши слезала куски собирать. Только ночью спала беспокойно, бормотала несуразное, а к утру и ноги протянула. Так и сказал Нюрке черноусый мужик, что рядом спал:
— Слышь, девчоночка, а мать-то твоя ноги протянула.
Мамка и правда лежала вытянувшись, бледная, холодная, с открытыми глазами. И когда вздрагивала крыша вагона, вздрагивала и мамка, только как-то вся, как чурбак.
