Рюма в стране ирокезов - Мария Ивановна Анисимова, Владимир Яковлевич Бобров

Вениамину Константиновичу Жаку — человеку чистого сердца — посвящается

Рюма шла на пруд и плакала.

Нет, она не кричала. Она всхлипывала и кулаками растирала по щекам слезы. Плакала она оттого, что была маленькой, а горе — большим.

Всего месяц назад никакого горя не было. Жила Рюма в деревне и звали ее не Рюмой, а Нюркой. У Нюрки был отец — большущий, сильный, с пушистой бородой и колючими усами. Была у Нюрки мать — теплая, мягкая и очень добрая. Был лес, речка и веселые подружки. Правда, не было хлеба и не было молока. Молока — потому, что корову зарезали, а хлеба — потому, что голод.

Землю не пахали — не на чем, жито не сеяли — семян не было. Отец сказал:

— Собирайся, мать. В казаки поедем.

Мамка стала плакать, а тятька закричал. Он никогда, сколько Нюрка помнит, не кричал. А тут закричал:

— Собирайся, я тебе говорю! Переживем голодуху в казаках и вернемся!

А мамка все плакала.

Тогда отец сел рядом с ней на лавку и неловко провел ладонью по спине:

— Слышь, Манятка? Перестань, что ль.

Он всегда так звал мамку, когда ласковый.

Мамка уголком платка протерла глаза, но слезы все равно выкатывались и текли по щекам. Отец вытащил из кармана клочок газеты, разгладил на столе.

— Ленин это, — сказал он.

Мамка посмотрела на газету, потом на отца и тихонько спросила:

— Ну так что ж?

— Верный это человек, Манятка. Я по фронту знаю. Кремень, одно слово.

— Ну так что ж? — повторила мамка.

— Потерпеть, говорит, малость надо, — ткнул он пальцем в газету, — разруху пережить. Жизню дюже хорошую обещает.

Нюрка шмыгнула с печки. На газете — старичок с махонькой бородкой клинушком и в городской кепке. Улыбался старичок и подмигивал, будто уговаривал: «Не пужайся, Нюрка. Езжай в казаки. Не пропадать же!»

Тятька как топором обрубил:

— Собирайся, мать. Поедем. Нонче и поедем.

И мамка стала собираться. А чего собирать? Увязала в старую ряднину подушку, чугун, три деревянные ложки и нож, сделанный отцом из поломанной косы. Вот и все сборы. Были когда-то в хозяйстве и плуг, и борона, и шубы были, и валенки. Все к соседям уплыло за отруби да гнилую картошку.

Забил отец окна досками крест-накрест. Сел рядом с матерью на лавку, а Нюрку мать носом к животу прижала. Посидели молча. Потом поднялись и пошли. Мать сняла со стены образок Казанской божьей матери, бережно завернула в полушалок и тоже в узелок сунула. Отец и дверь досками забил.

На стук из-за плетня выглянул сосед, дед Силантий.

— Уходишь, Кирюха?