Лицо Казутина вновь плющится в плаксивой гримасе, и из глаз бегут мутноватые слезы.
— Год мучаюсь. Не могу больше, не могу. Виноватый я. Пусть судят.
* * *
— Опять к Климову. — Старшина качает головой. — Дела… Между прочим, здесь место заключения, а не санатория, граждане. На неделе второй раз. Не положено это.
— Точно… Не положено, — соглашается Сашка. — Но ты уж извини, надо.
— Надо. Всем надо, — недовольно повторяет старшина и возвращает пропуск. — Только в порядке исключения.
В комнате свиданий пусто.
— Не особенно рассусоливайте, — бросает на ходу парень с сержантскими погонами и уходит за Николаем.
Наш приезд его озадачил. Он пощипывает чуть пробившиеся усы, слушает внимательно. Не перебивает. Знает, что потом придется говорить ему.
Да, все сказанное — правда. Он дал указание. Дело усложняла одна деталь. Как выяснилось, Казутин был пьян. Это подтвердила экспертиза. Он, как начальник участка, обязан был отстранить бригадира от работы.
— Я этого не сделал. — Николай задумчиво потер лоб. — Объект пусковой. Мы задыхались без людей. Казутин — отличный каменщик. Наверх я его не пустил, однако от работы отстранять не стал. Да и потом… Разговор с Казутиным был без свидетелей, он и я, больше ни души. Пока шло следствие, еще колебался. А потом решил — скажет сам, значит, скажет. Нет — значит, нет. В конце концов, понять можно — человек, он всего лишь человек. А семью кормить надо. Да и Сотина себе простить не могу. И Казутина ни кто-нибудь, сам на участок брал. Вот так, мужички. Теперь поднимать шум? Мне доверяют. Я тут вроде как за главного. Из трех полтора позади. Обещают досрочно выпустить. Хватит душу бередить. Казутина успокойте. Чем быстрее, тем лучше. А то по пьяной лавочке глупостей напорет… Почему нет Сережки?
Переход несколько неожиданный. Сашка с Димкой предпочитают не слышать.
— Сереги? — переспрашиваю я. Чувствую, как под его взглядом у меня потеют ладони. — Приболел.
— Вот как? — Николай внимательно разглядывал ребят.
— Грипп, — кивает Сашка и громко чихает. — У…жас, какой грипп. Азиатская форма.
— А… да, да, — рассеянно бормочет Николай и какую-то секунду стоит к нам спиной. Затем решительно поворачивается, и только сейчас мы замечаем, как он осунулся. Вот этих морщин у самых надбровных дуг раньше не было. А теперь есть. И привычки пощипывать усы тоже не было. Он изменился, очень изменился. Николай делает несколько шагов в сторону, затем снова возвращается назад и, сцепив руки в тяжелый замок, начинает тереться о них подбородком. Он молчит, и наше беспокойство усиливается.
