«Если пушки стреляли по Пресне, — подумал Павел Карлович, — то, наверное, наблюдатели размещались в обсерватории. На Пресне вряд ли найдется для наблюдений лучшее место…»
Вагонные тормоза противно заскрипели. Поплыла в окне платформа с медлительно-важным городовым, с шумливыми, горластыми бабами, предлагавшими ряженку и картофельники. На фасаде приземистого здания вокзала, словно взятые с глазированного пряника, шесть букв: «Вязьма».
— Теперь считайте, мы почти дома, — заметил присяжный поверенный.
В вагон садились новые пассажиры. Из коридора доносились разговоры:
— Поклонись Белокаменной.
— Так ты, Екатерина Амвросиевна, все опиши: что сгорело, что в целости. И непременно матушке насчет персидского ковра напиши. Уж очень они беспокоятся.
«О коврах беспокоятся», — отметил про себя Павел Карлович.
— Ковры, ковры, где ваша мягкость, — пропел сосед. — Иные господа не только ковров — головешек от своих домов не найдут. Ре-во-лю-ци-я!
Присяжный поверенный, просматривая, сколько убавилось в плоских бутылочках ликеру, укладывал их в картонную коробку.
— Головешек не найдут, — повторил он. — А я на Остоженке живу. У нас, кажется, обошлось. А вы где квартируете?
— Весь штат обсерватории на Пресне.
— Бог мой! — воскликнул сосед и артистично возвел вверх руки. — Вы поселились в кратере вулкана. Теперь, милостивый государь, мне понятен ваш минор.
— Завидую тем, кому всегда все понятно.
Колючая стрела задела присяжного поверенного, но, привыкший к дискуссионным поединкам, он не подал виду. Лишь отметил: штучка, видно, этот молчаливый астроном. И мужчина недюжинный: высоченный, на голове — львиная грива, глаза такие, словно рентгеном просвечивают. И скрытен, скрытен, ни на какой козе к нему не подъедешь.
— Что ж завидовать, — сосед невинно продолжал разговор. — Профессия у меня такая: запутанное распутывать, неясное прояснять. Земная профессия, хлопотная и гуманная, позволю себе заметить. А вам я, милостивый государь, действительно завидую: сидите в благостной тишине и звезды считаете.
Павел Карлович промолчал, положил на столик пенсне. На переносице остались вмятины от зажимов, и глаза, еще минуту назад пронизывающие, внимательные, оказались беспомощно-близорукими. Это словно подбодрило собеседника, и он, с профессиональной ловкостью ухватившись за хвостик уже от звучавшей, полузабытой фразы, пустился в новые рассуждения:
— Профессия у меня хлопотная, поверьте. Российской Фемиде нелегко служить. Один мой коллега знаете как выразился? Русский суд затем и создан, чтобы произвол рядить в панталоны законности. Крепко сказано?
