Он пришел, опять в одних носках, поклонившись, вошел в избу, в комнаты и показал Варе своего вальдшнепа.
Варя устало сидела за столом и, оглядев птицу, ощупала ее как-то странно и понюхала, словно вспоминая что-то, и сказала вдруг с тягучей тоской в голосе:
— Костя-то любил! Птичка-то невеличка, а он любил… Глухарю даже радовался не больше, чем этой вот…
Сахаров только поддакнул ей понимающе, а потом, в холодном чулане, где висели на гвозде селезни, он тоже, как и Варя, уткнулся носом в птичьи перья и тоже стал, как легавая собака, нюхать плотный и сильный запах… И ему казалось, что весь чуланчик пропах дичью. А когда вернулся к Варе, она все еще сидела за столом в той же позе и сказала ему:
— Однажды я тоже ходила с ним в лес… Он при мне-то, правда, не подстрелил ничего, но видеть-то я их видела.
— Да, — сказал Сахаров. — Обидно.
Он напился чаю и, не переставая думать о Косте, слушая Варю, которая тоже в этот вечер думала и говорила только о муже, сидел в каком-то расслабленном и безвольном состоянии. Хотелось спать, но он не мог подняться и пойти к себе в комнату, словно его привязали к скамейке и словно бы он обязан был слушать Варю, обязан понимать ее тоску по мужу, ее слезы, которые вдруг наполняли глаза, и ее тревогу.
— А Костя действительно не был пьян в тот вечер? — спрашивал он в паузах.
— Да что вы! Он и пить-то не умел. Вы ж небось помните, разве он выпивал когда-нибудь с охотниками? Уж если для приличия… А чтобы напиваться — нет, с ним такого не бывало.
— Обидно, конечно, — говорил Сахаров.
А сам думал о тех несчастных родителях, которые потеряли сына по вине Дробышева, и понимал, что виноват во всей это трагедии не капитан теплоходика, как считала Варя, а Костя Дробышев, вышедший в тот вечер на фарватер…
— А зачем он на фарватер-то вышел? — спрашивал Сахаров.
— Да что уж! Тут уж, конечно, не скажешь ничего. Да только кто не выходил! Холодно было, вот и спешили…
— Никак в толк не возьму, как это можно столкнуться с катером, — говорил Сахаров и искренне удивлялся. — С лодкой, может, или с мотором случилось чего-нибудь?
Он говорил и спрашивал о Косте, а сам с тяжелой зевотой боролся со сном, и все его вчерашние хмельные мысли о Варе, о наступающей ночи казались теперь гнусными и нечестными.
И теперь, поглядывая на Варю, он испытывал чувство вины перед ней, словно оскорбил ее в своих мыслях и словно она знала о всех его мыслях и желаниях.
— Ну что ж! — сказал он, вставая. — Кажется, пора бай-бай…
