А Генка смотрел на него с бабушкиных рук, как на дорогую игрушку, и насупленно молчал.
Так они и расстались с ним у последней избы деревни, за которой дорожка, прогретая солнцем, легко побежала вниз, как ручей, к лесу, а в лесу, переплетенная сосновыми корнями, пропала как будто совсем, потерялась, и тысячи таких же дорожек, мягких и бесшумных, растеклись по горячему лесу, огибая старые сосны, ныряя в желтый песок и сухую белую траву, которая росла тут, наверное, зимою и летом, над опавшими шишками и рыжей хвоей… Было сумрачно и душно в этом сосновом горячем лесу. И чудилось, будто лес никогда не кончится, тот самый лес, через который наши во время войны шли к реке, минуя деревню, и который был весь изрыт землянками и окопами на опушке, — старый и тихий лес, в котором жили, наверное, теперь одни только рыжие муравьи, как и там, на дедушкином кладбище.
Дядя Петя проводил до большой дороги, распрощался, обещал приехать когда-нибудь в гости и, к себе приглашая, взъерошил волосы на Сашиной голове, спросил:
— Ну, а в метре-то сколько сантиметров?
— Сто, — сказал Саша смущенно.
— Верно, а в километре — метров?
— Тыща! — как Генка, крикнул Саша.
— Тоже верно, мать честная! Беда прямо с ними… Ну, так это… прямо по дороге и ступайте… Никуда не сворачивая…
— Я помню, — сказала мама.
— Пройдете Лыдкино, тут же рядом Коркино будет, а там, внизу, и пристань… По лесу-то больше не идти.
— А я ведь, Петя, леса-то никогда не боялась, — сказала опять мама, грустно разглядывая брата, словно бы жалея его, такого большого, губастого и доброго.
И пошли они дальше одни. А дядя Петя постоял немножко на бугорке, а потом громко закричал вслед:
— Будет надо чего — пиши!
А мама помахала ему еще раз на прощание и заторопилась.
Саша еле поспевал. Ему казалось, когда он смотрел ей в спину, что она потому так торопилась, чтобы он не увидел ее слез. Но он-то знал, что она шла и тихо плакала, и не старался догнать ее. Он знал, что, когда они сядут на пароход, мама посмотрит вокруг, увидит широкую реку, плывущие берега, и деревни, и города, увидит, как все красиво вокруг, забудется и улыбнется. И Саша чувствовал себя рядом с ней так, будто в целом мире один он в силах был успокоить ее, вернуть ей радость, объяснить ей, как маленькой, что совсем не обязательно нужно плакать, если даже очень трудно стало жить. Лишь бы она поверила, только бы выслушала всерьез, как взрослого человека. Ей ведь еще никто не говорил о том, что совсем не обязательно надо плакать. Можно ведь не плакать, а улыбаться… Ведь это очень просто — думать о белом пароходе и улыбаться.
