Глеб, на которого я смотрел внимательно и которого удивленный слушал, сощурился насмешливо и сказал мне по-дружески:
— А музыку я очень люблю, хотя и не знаю как следует, не понимаю, наверно…
Он поднялся, пожал мне плечо (рука у него цепкая и сильная) и сказал мечтательно:
— Куда бы я сходил сейчас, это на Саяны, а потом вниз по Китою к Ангаре. Вы ловили когда-нибудь хариусов?
— Нет, — сказал я, — не ловил.
— А я ловил. Впрочем, это не так интересно, как об этом говорят и пишут, леща ловить интереснее… Ну, счастливого вам завтра пути! Мне очень досадно, что вас пришлось ущемлять в чем-то, что немножко где-то не ужились мы… Очень досадно, честное слово!
И он пошел к своей террасе, нагнув голову и загребая ботинками траву. В окошке погас большой свет, и тускло горел ночничок, как керосиновая лампа. Померкшие березы надо мной остывали на ветру, шипели, и было холодно мне сидеть на скамейке. Меня бил озноб. Я ничего не мог понять, не мог представить себе Глеба: какой же он, этот молчаливый человек? Кому мне верить: Юльке или ему? А если ему? Значит, Юлька выдумала его? Выдумала, чтобы легче было с Вовкой, с этим пижоном, который расстреливал молодых дроздов и ел потом клубнику с молоком. Действительно, мерзко стрелять певчих птиц. Но, черт побери, она-то какова!
Это, конечно, легко придумать себе неврастеника, с которым трудно и нудно жить, и, придумав, оправдать себя.
Я никак не мог успокоить дрожь и даже потом, в кровати, накрывшись одеялом, дрожал болезненно и ноги поджимал к подбородку, но холодные, как льдышки, ступни не согревались долго, хотя и прошла моя дрожь. Я притаился в тепле и глубоко задумался.
Утром было ветрено, и березовые листья, отражая белое небо, казались железными, блестящими… Ночью шел дождь.
Я собрал свои вещи, навьючился с трудом, запер замок на двери и, помня наказ хозяйки, понес ключ соседям.
Дома была одна Юлька. Она только что сняла бигуди, и рыжие волосы ее лежали лоснящимися, тугими валиками на голове, и я увидел вдруг, какая маленькая у нее и низколобая головка.
Она покраснела, увидев меня, напрягла ноздри, задышала гневно и, отвернувшись, сказала презрительно: «Положите на стол». Она поняла меня сразу: она тоже знала об уговоре с хозяйкой, которая просила меня отдать ключ от комнаты соседям.
Она стояла ко мне спиной, постукивая по столу гребенкой.
— Скоро вы там?! — спросила она, не оборачиваясь.
А я собрался с силами, поборол в себе труса, жалость свою заглушил и, зная, что поступаю жестоко, не представляя себе, как она примет это, но понимая, что она заслужила эту боль и стыд, сказал ей хрипло:
