Березы над нами шумели на ветру, и похоже было, что жарили на огромной сковороде сало, и оно шипело, брызгалось: неприятно шумели листья на этом холодном ветру.
— Да, — сказал я, — осень скоро.
Глеб посмотрел на меня и усмехнулся.
— Вы, наверно, очень удивились, когда Юля вас попросила не включать приемник? Но, поверьте, я вам как мужчина говорю, я ее не просил об этом, это ее желание, это, так сказать, проявление ее заботы… Вы меня извините, пожалуйста, но я все-таки выкурю одну. Будьте любезны!
Я протянул пачку сигарет, он вытянул одну, помял и сунул в рот, приклеил к верхней губе, как это делают курильщики сигарет. Зажег, закашлялся и сказал:
— Какая глупость!
— Что?
— Этот дым. У меня давно уже чистые легкие, а тут вдруг этот дым. Он, как тяжесть, как плотное что-то, хлынул, и… вот кашляю. Извините.
— А я не удивился, — сказал я, — когда ваша жена попросила меня.
Это прозвучало неожиданно, и Глеб, перестав кашлять, слезливо и насмешливо посмотрел на меня, прикрывая рот рукою.
— Почему? — спросил он.
— Потому что это естественная просьба. И она сказала мне о причинах…
— Она сказала о причинах?! О каких же?!
— Сказала, что вы устаете, работаете по вечерам, и так далее и тому подобное. А вы вините ее в том, что она проявляет, как вы говорите, заботу о вас… Странно! И просите простить ее… В чем? Вернее, за что? Простить за что? Разве она виновата? Ну как же ее можно винить?! В чем она виновата?
Глеб удивленно смотрел на меня, не совсем понимая, о какой вине я говорю, о каком прощении…
— Это не имеет, конечно, значения, — сказал он.
— Нет, — сказал я. — Это имеет значение.
И опять ему показался странным тон моих слов, в которые вкладывал я иной смысл, как бы играя с этим доверчивым человеком. Но мне наскучило, и я сказал:
— А вы действительно не переносите музыки?
Глеб засмеялся счастливо и спросил:
— Это она вам сказала? О музыке?
— Нет, она сказала о приемнике, о радио…
— Музыку я люблю, — сказал Глеб.
В шуме листьев и ветра раздался вдруг дальний выстрел и лай собак. Лай этот, как петушиные крики, переходил со двора на двор, крепчал разноголосьем дачных сторожей и наконец докатился до нас. Джимма откликнулась и зарычала…
— Стреляют, — сказал Глеб. — Все лето стреляют по ночам…
— Боятся, — сказал я.
— Нет, не боятся, — сказал Глеб. — Они, наоборот, пугают. Они таким образом утверждают себя здесь, в этом первозданном мире, в этом лесу, который они поделили заборами. Я бы запретил делить лес заборами. Дачи надо строить на голых пустырях. Осваивай, сажай фруктовые деревья, кустарники, ягоды, березки, дубки, клены… А лес, лес — это священное место! Леса — это как водохранилища питьевые, это фабрики, это комбинаты химические… поставщики кислорода, а мы их заборами разгородили. Неверно это. А наш сосед, например, у которого рыжая лохматая собака, все лето стрелял из одностволки по дроздам. Целый июнь палил… Дрозды клубнику его склевывали. Это варварство: уничтожать птиц в лесу, в том лесу, на который ты не имеешь никакого права, права на заборы, на дачи, на клубнику… Я ругался в поссовете, а там мне… там говорили о затраченном труде, о том, как трудоемка ягода: да что им! А то, что убил несколько птиц, — это ладно, то, что на будущий год, весной хотя бы, когда птицы собираются на родину, то, что эти птицы уже не будут петь на будущую весну, — это ладно! Зато пожрал спелой клубнички. Сам пожрал! Взял немножко солнца общего, взял леса общего, земли общей, отгородился от людей, купил ружье и стал стрелять и стал убивать птичек общих, моих птичек, ваших птичек, Маринкиных… А ради чего?! Чтобы самому пожрать клубники. Вот ненавижу!..
