В сумерках я опять включил приемник и видел опять, как Глеб ходил по тропинке. Ходил он нервно и сосредоточенно, похрустывая пальцами. Он купил себе новые кеды и казался смешным в своих старых, широких брюках и в этих бело-коричневых кедах. И еще казалось, что он стал ниже ростом с тех пор, как начал работать.
Ходил он упорно и долго, низко склонив голову и ссутулившись. В потемках плохо было видно его, и только кеды белели, мелькая в скошенной траве. Он громко откашливался, и это его откашливание злило меня. Потом он позвал жену, и я слышал, как она тихо говорила ему с укоризной: «Ну, как не стыдно! Опять начинается сумасшествие… Почему? Ну, почему это тебя раздражает?»
А он ей что-то бубнил в ответ, и я слышал потом, как они вместе ушли с участка, разговаривая все так же тихо и возбужденно. Тенями они прошли вдоль ограды и вернулись не скоро. Я к тому времени уже лежал в кровати и, прослушав последние известия, прогноз на завтра, засыпал. Обещали ясную и теплую погоду, без ветра и осадков. И мне теперь казалось, когда я задремывал, проваливаясь в сон, что Юля не случайно сказала о реке и о теплой воде… Мне думалось, что она это для меня сказала, приглашая. И я засыпал с думой о завтрашнем дне, о реке и об Юльке… «А что же его раздражало? — подумал я сонно. — Теща? Я? Или музыка? Неужели музыка?» Когда я так подумал, я очнулся ото сна и постарался припомнить прошлые вечера, когда я включал свой приемник. Глеб тоже обычно выходил из дома и так же напряженно прохаживался по участку… «Ну и пусть, — подумал я. — Это его личное дело. Притом он мог бы сказать об этом. Но он молчит. Странный человек… А может быть, и не музыка виновата? Может быть, что-то неладно у них?»
Засыпая, я слышал неблизкий выстрел и лай далекой собаки, второй выстрел и… четвертый… Лаяло много собак. И наконец этот хриплый лай встревожил собаку, которая жила через дом от нас, и собака дважды рявкнула в тишине, и можно было понять по ее отрывистому лаю, что она напряженно прислушивалась… Эту шотландскую овчарку звали Джиммой. Колли была добрая и любила играть с детьми…
«Зачем она лает? — подумал я, засыпая. — Ей совсем не идет этот злобный лай. Такая роскошная собака, и вдруг этот тревожный рев. Неужели ее смеющиеся глаза бывают и злыми? Трудно представить…»
Собака больше не подавала голоса, и выстрелов больше не было. Было очень тихо, за окном белела луна, увязшая наполовину в облаке. И облако это показалось похожим на синее одеяло с белым пододеяльником…
