И вот когда в лысеющую мою голову приходили такие мысли, я грустнел и подолгу лежал на железной кровати, рассматривая потолок. В эти минуты я включал транзисторный приемник, бродил в эфире, в тресках и шорохах, которые напоминали шорох карандашей, и, минуя дребезжанье джазов, ритмичную ту музыку, голодный тот лязг, который встречался на пути, искал другой музыки или, быть может, единственной той музыки, которую всегда находил и которая вдруг чисто и торжественно разрасталась в моей комнате.
Траву на участке скосила молочница, которая приходила каждое утро с бидоном и обычно жаловалась Юле, наливая молоко, плакалась, рассказывая о кормах для коровы… Пахло теперь увяданием. Когда сено просохло, она наметала копну, и эта рыхлая скособоченная копенка красовалась перед моим окном. Народилась молодая луна. В небо она поднималась рано, когда еще тлела заря и все было видно вокруг. И в этих сизых сумерках невесомо вздымалась над скошенной поляной моя копенка, которую мне хотелось написать, а над копенкой, над мутным этим гербом, в потемневшей половине неба ясно блестела луна. Деревья стояли недвижимые, как окаменевшие дымы. И между деревьями, над голой поляной, над копенкой, перечеркивая луну, неслышно летали черные летучие мыши, пугая и удивляя своим рваным полетом.
У Глеба кончился отпуск, и однажды вечером они с Юлей, взяв с собой Маринку, ушли на станцию. Я думал, что Юля пошла провожать мужа, но они скоро вернулись, и с ними пришла усталая и разморенная женщина с испитым лицом и с папиросой в губах… Глеб плелся позади с набитыми сумками. И я слышал, как эта курящая женщина сказала с блаженством и хрипотцой в голосе, посмотрев на копенку: «Идиллия… Боже, куда я попала! Запах сена». А на следующее утро Глеб уехал.
Вечером он привез два маленьких арбуза, и я слышал, как сочно чавкали мои соседи за стенкой, и видел потом, как Юлька несла зеленые корки на помойку. Мне очень хотелось арбуза.
— Арбузики? — спросил я у Юльки, когда она возвращалась. — Вот и лето прошло… Арбузы уже.
— Да, — сказала она. — А все равно тепло. Я вчера ходила на реку, и так хорошо! Такая теплая вода!
— Неужели теплая? — сказал я. — Август на дворе… Странно!
Я давно уже не бывал на реке, разленился за последние дни: все больше лежал, мечтая о несбыточном, пытался писать из окна копну и березы… Акварель моя пересохла и потрескалась, кисть не слушалась, и было такое ощущение, точно не кисть я держал в руке, а что-то тяжелое и неудобное. Рука моя напрягалась, пальцы дрожали, краски стекали по бумаге, и все шло прахом…
