— Как это нелепо!
— Вы полагаете? Нет-с, позвольте. Светские обычаи вовсе не так бессмысленны, как вам кажется. Они основаны на глубоком изучении натуры человеческой; а натура эта такова, что ежели позволить человеку говорить о боли в животе, тогда только и разговору будет, что об одних кишках. Что же тут хорошего, согласитесь сами! А, главное, этим дело ограничиться не может: сейчас пойдут рассуждения — как, отчего, почему болит? Что ты делал, да что ты ел? Не объелся ли? Не надорвался ли с натуги? А что ты такое поднимал? Да кто тебя заставлял? Почему ты не позвал другого и не велел ему поднять? — И рад бы велеть, да не слушается. — Почему не слушается? — Денег нет. — Отчего у тебя денег нет? — Беден. — По какому случаю беден? Почему же вот он не беден? Да тут в такую трущобу заберешься, что и не вылезешь.
Марья Николавна задумалась и, как стояла у стола, так и осталась неподвижною, с книгами в руках. Наконец, она вздохнула, положила книги на стол и сказала как будто про себя:
— Почему я никогда прежде об этом не думала? — и потом прибавила: — Послушайте, однако, это ужасно гадко — эти приличия.
— Чем же гадко? Цель их состоит в том, чтобы устранить всякие неприятные, докучные разговоры и сделать жизнь нашу легким и веселым препровождением времени.
— Да я этого вовсе не желаю, — запальчиво сказала Марья Николавна.
— А! Ну, это другое дело. Так и объявите, что я, мол, этого не желаю.
Марья Николавна наморщила брови.
— Вы, кажется, смеетесь надо мной!
— А зачем же вы вздор говорите?
— Я не буду вздор говорить.
— Тогда и я не буду смеяться.
Она улыбнулась и начала перелистывать лежавшие на столе «Отечественные записки».
— Скажите, пожалуйста, — заговорила она, положив руку на книгу, — что же вы-то здесь видите?
— В этих книжках-то? — спросил Рязанов и, подумав, отвечал: — Вижу я битву на Куликовом поле, слышу стук мечей, стоны умирающих. «Инде татаре теснят россиян, инде россиянин теснит татарина…», а еще больше того вижу подвигов гражданской глупости, свойственной мирным россиянам.
— И после этого вы сами можете писать?
— А почему ж мне не писать?
— После того, что вы говорите?
— После этого-то и можно; а если бы ничего этого не было, тогда и писать было бы незачем.
Она молча постояла еще несколько минут, потом вдруг весело сказала, показывая на груды валявшихся на полу книг:
— Ну, так давайте же убитых-то подбирать.
— Это можно.
И они оба принялись укладывать книги в шкаф.
В это время вошел Щетинин.
