— «Умереть не умерла, только время провела!» Что ж такое? Я за свои деньги… Ай у нас денег нет?
— Иван Павлыч, ваше здоровье, — чокались через стол помещики.
— Эх, драть-то вас на шест, — кричал между тем Лаков.
— Господа, что же это такое?
— Mais, mon cher, que roules-rous clonс? G’est un paysan[41].
— Эй, послушай, ты, мужик, — говорил Лакову один помещик. — Если ты, скотина, еще будешь неприлично себя вести, тебя сейчас выведут.
— Ты недостоин сидеть с порядочными людьми за столом.
Лаков струсил.
— Будешь смирно сидеть?
— Я смирно… Истинный бог… Подлец хочу быть — смирно.
— Ну, так молчи же, не ругайся.
— В тринклятии провалиться — не ругался.
— Господа, за процветание клуба, — провозгласил предводитель.
— «Устюшкина мать…» — заревел Лаков. — Ай у нас денег нет? Всех вас куплю, продам и опять выкуплю.
— Нет, это из рук вон. Его нужно вывести.
— Вот они деньги, — получай! Эй! Кто у вас тут получает, получай! Триста целковых… на всех жертвую, раздуй вас горой.
— Вывести, вывести его! — кричали дворяне.
— Стой, — говорил Лаков. — За четыре бутылки назад деньги подай! Ладно. Ну, теперь выводи!
* * *
Через час после обеда дворяне ходили по комнатам, как во сне: все что-то говорили друг другу, кричали, пели и требовали все шампанского и шампанского. В одной комнате хором пели какую-то песню, но потом образовалось два хора, так что уж никто ничего не мог разобрать, никто никого не слушал.
— Кубок янтарный…
— Чтобы солнцем не пекло…
— Полон давно…
— Чтобы сало не текло…
— Господа, это подлость!.. Ура-а! Шампанского!.. Пей, пей, пей!.. Позвольте вам сказать!.. Чтобы солнцем… Поди к черту… Ура! Шампанского!..
— Во-о-дки! — вдруг заорал кто-то отчаянным голосом.
В другой комнате происходило посвящение купца Стратонова. Судья, сидя на кресле, произносил какие-то слова, а хор повторял их. Два посредника держали под руки купца Стратонова и заставляли его кланяться судье. Купец кланялся в ноги и просил ручку. Судья накрывал его полою своего сюртука и произносил «аксиос», «аксиос»[42], хор подхватывал; третий посредник махал цепью.
* * *
Щетинин с Рязановым вышли на крыльцо. Смеркалось. У ворот клуба их уже дожидался запряженный тарантас. На дворе видно было, как один помещик стоял, упершись в стену лбом, и мучительно расплачивался за обед.
По улицам бродили пьяные мужики. Ярмонка кончилась.
— Что ты такое начал рассказывать, когда я приехал, помнишь? — про какое-то социальное дело, — спросил Рязанов своего товарища, когда они выехали в поле.
