— Что ты рассказываешь… — начал было Щетинин, но Рязанов продолжал:
— Нет, ведь это глядя по человеку. Один и серьезно говорит, а все кажется, что он это так, шутит; а вон Суворов пел петухом, однако никто этого в шутку не принимал, все понимали, что он в это время какую-нибудь серьезную каверзу подстраивает.
Марья Николавна пристально смотрела на гостя из-за самовара.
— Нет, в самом деле, — заговорил Щетинин, — я замечал, что Петербург как-то совсем отучает смотреть на вещи прямо, в вас совершенно исчезает чувство действительности: вы ее как будто не замечаете, она для вас не существует.
— Да ты это насчет выкупных операций[29], что ли? — спросил Рязанов.
— Нет, брат, я о другом говорю. Я говорю о той грубой действительности, которая нас окружает и дает себя чувствовать на каждом шагу.
— Ну, еще это бог знает, — ответил Рязанов, — кто ее лучше чувствует. Всякому кажется, что он лучше.
— Поживи-ка, брат, здесь, да погляди на нас, чернорабочих, как мы тут с сырым материалом управляемся: может, взгляд-то у тебя и изменится. Так-то, друг, — прибавил Щетинин, хлопнув гостя по коленке.
— Может быть, — улыбаясь, отвечал Рязанов.
— Что ты смеешься? Ты погляди, вот я тебе покажу, что это за люди, с которыми нам приходится иметь дело.
— Да.
— Вот ты тогда и увидишь, что мы должны, мало того, что помогать им, но еще убеждать и упрашивать, чтобы они нам позволили им же быть полезными.
— Мгм. Как это Гамлет говорит? — «Нынче добродетель должна униженно молить порок, чтоб он позволил ей…»[30]
— Да, брат, униженно молить порок… Я серьезно говорю. Если взялся за дело, так уж не до иронии.
— Какая тут ирония? Это уж филантропия, а не ирония.
— Ну, я не знаю, как это называется, а что вот меньший брат ко мне идет, это я знаю, — говорил Щетинин, глядя в окно. — И еще знаю, что сейчас он будет просить, чтобы я ему телушку его отдал, а я не отдам.
— Почему же? — спросила Марья Николавна.
— А потому, что так нужно.
Щетинин наскоро допил стакан и вышел в переднюю. Дверь из столовой осталась незатворенною.
— Здравствуй! Что тебе нужно? — спросил он у мужика, вошедшего в то же время из сеней.
Мужик поклонился.
— К вашей милости…
— Зачем?
— Да все насчет того дела. Батюшка, Ликсан Василич!
Мужик стал на колени.
— Это ты все о телушке-то пристаешь? Встань, братец, встань! Как тебе не стыдно? Сколько раз я вам говорил, что это скверно. Я с тобой и говорить не буду, пока ты не встанешь.
Мужик встал.
— Ну, слушай! Пойми, что мне твоих денег не нужно: я от этого не разбогатею. Я беру с тебя штраф для твоей же пользы, для того, чтобы ты был вперед осмотрительнее, зря не распускал бы скотину. Сами же вы благодарить будете, что вас уму-разуму учат.
