— Как же я без дуги поеду? — помилуйте!
— А мне что? Вас, чертей, жалеть нечего. Ну, да ладно: бери дугу, скидавай зипун!
Мужик молчит, и все молчат, смотрят на него.
— М… вот что, — про себя говорит мужик.
Молчание. Письмоводитель на прилавке раскалывает гирею орех.
— Так-то, — произносит мужик и чешет в затылке. Одно плечо у него начинает понемногу опускаться, зипун сползает с плеча…
Остановка.
— Скидавай, скидавай! Нечего. Нынче, брат, не зима, не озябнешь.
Мужик вздыхает и шевелит губами, потом молча, потихоньку стаскивает зипун, бережно кладет его на прилавок и молча, в одной рубахе уходит.
— Ну, вздавай, — говорит писарю лавочник.
— Нет, я говорю, — подбирая карты, говорит лавочник.
— Да.
— Я говорю: эти мужичонки подлыи… Типериче, как вы полагаете, сколько у меня за ними денег пропадает? сейчас провалиться. Пас. Я за него подушные заплатил.
— Дела, — с орехом во рту, произносит письмоводитель.
— Вот по этой причине они мне все и подвержены. Ходи!
— Ну вас совсем! Прощайте! — говорит письмоводитель.
— До приятного свидания.
* * *
Вернувшись с базара, гость и письмоводитель расстались. Письмоводитель пошел в контору, а гость отправился в дом. Проходя по двору, он увидел у крыльца несколько баб и мужиков. В дверях стояла молодая женщина в утреннем капоте и внимательно осматривала у одного мужика палец.
— Кто это? — спросил гость у лакея.
— Барыня.
— Гм.
Гость подошел к крыльцу.
Женщина, стоявшая в дверях, несколько растерялась, но сейчас же переломила себя и еще внимательнее припала к мужичьему пальцу.
— Погоди, вот я тебе спуску дам, — сказала она и вдруг вскинула глазами на гостя: он стоял прямо против нее и пристально смотрел ей в лицо.
Он поклонился, она тихо сказала «здравствуйте» и уже совершенно твердо продолжала говорить с мужиком:
— Да нет ли у тебя занозы?
— Кто ее знает. Нет, мотри, вряд.
— Так ты приложи вот это на тряпочку, а дня через два опять приходи сюда.
— Сюда опять притить — понаведаться?
— Да, да, сюда опять приди!
— Ладно, приду.
— А у тебя что?
На пороге стоял мужик на вид толстый, но бледный, и тяжело дышал.
— Чем ты нездоров?
— Я, матушка, всем нездоров, хвораю давно.
— Что же ты чувствуешь? Знобит, что ли, тебя?
— Нету; знобу такова нету, ну, и поту настоящего в себе не вижу.
— А ешь хорошо?
— Како хорошо! В неделю вот эдакой чашечки кашицы известь не могу. Брюхо-то у меня — ишь ты! — опухло. Хошь вшей на нем бить, так в ту же пору.
Гость взглянул на хозяйку: на лице у нее чуть-чуть передернуло один мускул, и опять все стало покойно, только она сейчас же торопливо спросила:
