Ярко сияло солнце. Тёплым паром выпускала запахи земля. Кто-то без устали колотил в било. Люди не запирали хат — пускай творится Божья воля! Всё значительное зарыто в землю, не в первый раз...
Возле села, на холмах, на валах, привидениями торчали верховые сердюки. Видели их и на ближнем берегу Пела, и на плотине. И даже вдоль борозды, проложенной гетманскими пахарями...
Медленно приплёлся на майдан старый Журба. Вторично за день. Люди уступали ему дорогу, удивлённые, почему он не торопится к высокому возу, с которого читаются гетманские универсалы. На возу — рудой сердюцкий писарь, пьяный, неповоротливые губы-поленья. Сельский казацкий атаман и хлопский войт — сгорбленные оба, как и Журба. Только эконом Гузь, реестровый казак, держится прямо. Лицо его стало вроде ещё шире.
Люди не успели перемолвиться с Журбою, как уже против весеннего солнца сверкнул сотников глаз, подмигнул рудому писарю: читай! Сотник и перед громадой не спешился. Писарь зашлёпал губами-поленьями, с усилием разрывая пальцами бумажный свиток, слежавшийся в пути. На верёвочке печать — писанина гетманская. Люди притихли, вслушиваясь в хитрое плетение слов и невольно посматривая на птиц в высоких деревьях. Поданную каким-то Гусаком суплику, получалось, с просьбою ласкового к себе респекта гетман принял и, видя Гусакову годность к воинским услугам, дал ему село Чернодуб до дальнейшей своей ласки, а с тамошних людей, кроме казаков, в реестре оставленных, разрешает ему брать всякое послушенство.
— Чернодуб? — раздался чей-то догадливый крик. — Как это?
— Это я — Гусак! — зашёлся в хохоте сотник, припадая грудью к лошадиной гриве и впиваясь одним глазом в толпу. Другой глаз направлен в небо. Не успели чернодубцы опомниться, как сотник добавил к универсалу свои требования: — Кто не заплатит чинш за этот год — будет бит! А что взяли казаки — то гетманово! Недоимки за прошлое! Гетман не себе деньги требует — на войну всё! Вот!
Майдан ахнул. Ещё не сеяли — уже чинш? Все в один крик:
— За этот год — осенью! Гетман никогда не требовал вперёд! Пусть Журба скажет!
— Такая песня не пойдёт! — поддержали и молоденькие казаки — Степан, деда Свирида внук, Петрусь Журбенко, ещё несколько.
Осмелел народ.
Дед Свирид зашёлся тонким петушиным голосом:
— Осенью! Осенью! Может, ты, пан сотник, из тех сам, кто заработал ласку лопатой, выгребая навоз из-под гетманских жеребцов? А тебе чинш уже? Дулю с маком!
Дед изобразил палицей, как помахивают на конюшне вилами.
