Сколько их сберег для закона дядя Костас — трудно точно сказать. Может быть, двести, может быть, двести пятьдесят: вначале он вел свой подсчет, с элементами психологической классификации (столько-то спокойных, столько-то унылых, столько-то буйных), но потом сообразил, что в самих этих подсчетах есть нечто противозаконное и непорядочное. Кому надо — тот и так считал, а кому не надо (дяде Костасу, например, этого никто не поручал), тот считать не должен. Это все равно что заниматься пересчетом денег в чужом кармане — занятие, с точки зрения каждого серьезного грека, бессмысленное.
И вот в Каллитею привезли осужденного Белоянниса. Само это имя дяде Костасу ничего не говорило: с тех пор как кончилась многолетняя смута и власть проявила достаточную твердость, дядя Костас перестал интересоваться политикой. Политика унесла обоих его сыновей (старший был убит немцами в годы Сопротивления, младший — партизанами во время гражданской войны), не дав ничего взамен, и теперь дядя Костас желал только оставаться наедине с законом, который дает гарантию того, что причина предшествует следствию. У себя в доме он принципиально не держал никаких газет, ни правительственных, ни левых, и, когда он приходил с работы, полуслепая, полуглухая старуха, в которой дядя Костас с трудом узнавал свою жену, поспешно выключала радио: старший надзиратель не желал знать ничего, что могло бы нарушить предельно ясную и стройную систему «ВЛАСТЬ — ЗАКОН — ПОРЯДОК». Вот почему дядя Костас был, возможно, единственным тюремщиком в Греции, который мог принять под свою опеку осужденного Белоянниса, не шевельнув даже бровью.
Сколько их там ни прошло через руки дяди Костаса — ни один не появлялся здесь дважды. В самом даже предположении, что какой-то осужденный может появиться в отделении (смертников дважды, заключается доля угрюмого юмора. Но именно это произошло с осужденным Белояннисом. Два раза дядя Костас принимал его у себя со всеми «сопутствующими бумагами». Первый раз это было в ноябре прошлого, 1951 года, когда Белояннис пробыл в отделении смертников только двое суток, а затем был помилован и за ним явился конвой для перевода в другую тюрьму, в какую — дядя Костас не интересовался. Но даже за эти сорок восемь часов, которые для многих были часами смертных мучений, Белояннис сумел познакомиться со старшим надзирателем, и тот стал для него «дядей Костасом».
Второй раз Белояннис попал к дяде Костасу месяц назад, 1 марта нынешнего, високосного года. «Недалеко же ты уехал от меня, братец», — сказал тогда старший надзиратель, принимая осужденного от жандармов. Когда Белояннис был отведен в камеру № 2, жандармский унтер спросил дядю Костаса: «Ты что же, отец, не понял, кого принимаешь? Он Грецию продал, этот молодчик. Процесс-то какой был! На весь мир». На это дядя Костас только рукой махнул: много их сейчас, процессов, каждый божий день кого-то судят, за всеми не уследишь.
