– То есть ты взял «Персеваля» де Труа и «Парцифаля» Эшенбаха?
– Да, в то время как студенты всей страны читают только позднейшее переложение немца.
– К тому же в довольно плохом и сильно сокращенном переводе.
– Ну и я попытался написать о том, как в европейскую литературу пришел принципиально новый герой, который отодвинул на задний план все эти рыцарские истории успеха, турниры и забавы с прекрасными дамами. Этот парень добился всего за сто страниц романа – и вышел в какое-то другое измерение, в котором – я цитирую себя – подвиги совершаются уже не копьем, а – душой. И он там оказывается как малый ребенок… А у тебя о чем курсовая?
– О герундии.
Сева отхлебнул чаю.
– Зато тебя уже научили слову «жопа».
– Сева, мне в десять нужно уходить – у меня встреча. У нас осталось меньше часа.
– Я, конечно, был уверен, что ты все отменишь, как только меня увидишь. Но разве в состоянии этот ничтожный повод отменить плановый поход в бассейн?
– А то обычно мы с тобой тут же начинаем кутить.
– Сколько отсюда пешком до Новодевичьего монастыря?
– Это не так близко – думаю, минут тридцать – тридцать пять.
– Пожалуй, у меня есть это время.
– А потом сразу в Питер?
– Не сразу. Завтра утром. Сегодня я погуляю, а потом у меня встреча с другом детства.
– В каком районе?
– На проспекте Вернадского, но уже за последней станцией метро.
– Да, доезжай до Юго-Западной, а там можно сесть на троллейбус или в маршрутное такси.
– Я, Алла, к тебе вот приехал – и не потерялся.
– Москва, Сева, – это другое. Тут можно и потеряться.
– Плохо ты меня знаешь.
– Я знаю тебя как облупленного.
«Да что ты говоришь», – подумал Сева, но ничего не сказал. А он что о ней знает? Что ее мама – стоматолог? Что она больше смерти боится ящериц и змей? Что с того. Это – какая-то негласная договоренность: знать друг друга как облупленных, видеть друг в друге только то, что давно знакомо, – даже встретившись через многие годы. «Мы не виделись два года, неужели мы совсем не изменились?» – Сева всем сердцем ощущал, что это не так. В нем начинала шевелиться какая-то боль, которая и вытолкнула его из едва обжитого пространства. Это было острое чувство переносимой на ногах жестокости от людей, которые не видят или не хотят видеть изменений. Он как-то разом устал, захотелось уйти в себя. Подальше от глумящейся над ним равнодушной женщины.
Да не в тебе дело, Аллочка. Ты правда хорошо выглядишь. И я неплохо выгляжу. И люди, с которыми я живу. Но если вы все чувствуете то же, что чувствую я, – что весь внутренний мир идет, как поток, который только прокладывает себе русло, и неизвестно, где и во что он впадет, что затопит, станет ли морем, рекой, озером или болотом, что неделя для него – огромный срок, за который преодолевается огромный путь, что за месяц начинка человека обновляется несколько раз, и непонятно, где и как остановиться, задержаться, узнать о себе то, что вы так хорошо обо мне знаете, – если все чувствуют то же самое, то мы окружили себя каким-то искусственным, лживым миром, который не позволяет даже надеяться, что что-то с кем-то можно разделить.
