Великий герой прошлого способен убить личность современного человека – если тебе открылось его величие, если ты был столь смел, что смог взглянуть на него открыто, сквозь века, тогда скажи: если он столь велик, если в любой стороне, в которую ты идешь, находишь пределы его образа, зачем тогда нужен ты? Неужто лишь затем, чтоб ниспровергнуть его, протолкнуть в культуру свое имя, не меняя больше ничего? Может быть, ты в лучшем случае его пиратская копия? Может быть, масштаб героя – это уже слишком много для такого колхозника, как ты? Посмотри, где ты – и где Эней, человек судьбы. Где ты – и где Илья Муромец, вставший на ноги. Где ты – и где Пушкин, глядящий в пенное море с картины Айвазовского… А сколько их еще, готовых наполнить своим содержанием столько внутреннего пространства, сколько у тебя есть! И – уничтожить тебя как личность. Чувствуешь страх, плебей? Может, и не нужно тебе никакое знание? Как хорошо было быть самородком, читать толстую книжку, пока родня переходит на крик, споря о том, какого цвета должен быть плинтус. Тебе казалось, что ты уже в культуре, в ее уютном уголке. Тогда почему захотелось большего? Чего – большего? Да всего – всего! Присвоить сразу весь опыт, распахнуть свою отзывчивую душу так широко, как это нужно, чтобы охватить все мыслимое пространство человеческой истории и мысли.
А есть и противники поменьше – они еще не сказали свое слово. Хранители-евнухи, знатоки всех языков, орден, назначение которого – хранить знание об ордене. Даже примечания на полях для них непозволительно смелы. Господи, что бы они сделали со мной, если бы знали о моем существовании! По дороге в искусство они пропускают жизнь через пыточные фильтры и каноны, навязывают обязательные кокошники и штампованные формулы бунта.
Ладно, это все химеры.
Где оно, мое искусство, – вот вопрос. Как правильно спросить в таком замке, как этот, обыкновенной деревенщине, у которой есть только сильные руки и пылкое храброе сердце?
Да, хотелось проще – хотелось просто родить песню, и спеть ее, и петь всегда. Но песня оказывалась не своей, сам ты представал лабухом Калабуховым, которому надо бороться за самые доходные рестораны. Или ты попадал сразу наверх, где мерой искусства оказывается лишь то, как далеко ты готов зайти в разрушении. Или оказывался в покрытом плесенью народном хоре в народном костюме.
Я не против, но ищу иного.
Интуитивно мне абсолютно понятно, что искусство – это путь, который выводит из всякого тупика, духоты и уныния. Этим путем, идущим непременно по всему земному миру, заглядывающим в каждый его уголок, в каждый дом и каждую душу, – этим путем мог бы пройти каждый. Это путь, который связывает воедино разрозненный мир, путь, который выводит к созерцанию его всего, оправдывая тем самым сам его замысел. Это конкретная дорога, на которой посредством уставших от солнца глаз и налившихся тяжестью ног обретается кровная связь со своей землей. И на этом пути собирается, срастается назад разорванный и разбросанный по миру человек. И когда ты прошел, кажется, что отныне на каждом кусте, по которому ты скользнул взглядом, на каждом дорожном знаке, на каждой картине в Эрмитаже, в каждой подвозившей тебя машине остались маячки, с которых ты до конца жизни будешь получать сигналы. И ты всегда будешь чувствовать себя примерно так, как чувствует себя в это время пересеченная тобой земля и поднимающаяся над нею утренним туманом культура.
