В общем, все очень запущено – и слава богу, что я это понимаю. Но я осознаю и свою ущербность. Впрочем, про ущербность мне не все понятно.
У меня был одноклассник Павлик, с которым мы сидели за одной партой. Очень веселый домашний парень. Его семья жила в четырехкомнатной квартире, и у него была своя комната. Я бывал там многократно, причем к себе в гостинку не часто его приглашал. Так вот, сколько его помню, его мама, работавшая в сфере общепита, подстраивающегося под новую реальность, заходила к нему постоянно и спрашивала: «Что с тобой, Павлик? Почему у тебя такое грустное лицо? У тебя неприятности? Ты что-то от меня скрываешь? Всеволод, что c ним? Скажи мне немедленно, ты же знаешь, как я волнуюсь!» Она возгоняла себя этими вопросами к невиданным эмоциональным состояниям, а я сидел сбоку на диване и мучился коликами от сдерживаемого хохота. На лице ее сына грустное недоумение сменялось бессилием и праведным гневом: мол, да отвяньте же вы, мамо! Так что к своим родителям я не в претензии: мы жили настолько скученно, настолько на виду друг у друга, что более естественным желанием было деться куда-нибудь друг от друга на время. И мы в результате делись, не выходя из комнаты. Это грустно, но некогда было стать столь высокоразвитой личностью, чтобы успешно противостоять влиянию среды. В результате именно Павлик был человеком, который искал острых эмоций. Он подсел на дэд-металл, оделся в «косуху», он завел травмат, он искал нешуточных страстей с женщинами. Я был по сравнению с ним скучным домашним животным – я мечтал о другом. О простых вещах, которые должны быть естественными, как утро.
6
Я шел по замку и все поворачивал. Исчезли посетители. Остались позади дремлющие сотрудницы музея. Стало сумрачно и пыльно. Казалось, что я иду по брошенной культуре, культуре, в которой давно никто не живет. Залы сменялись, как дни, – в любом можно было остановиться, но не навсегда. И вернуться, как теперь ясно, тут тоже нельзя. Я уже не смотрел на стены, не видел интерьеров, не различал узоров паркета и мрамора. Я был вымотан и очень голоден.
Что, Сева, за этим ты приехал? Без этого тебе не сиделось?
Человека, входящего в культуру, начинают преследовать культурные маски. Ему начинает казаться, что роль любого героя ему подходит. Любая картина ему подмигивает. Он судит «по большому счету». Именно потому, что он судит так, а не иначе, он добирается до замка культуры, а не остается торговать раками на городском базаре – но в какой-то момент становится неспособен замечать, когда его счет делается вульгарен. Он уже не примечательный самородок, каковые иногда выбрасывает на берег безликий океан народа. Нет, он уже оторвался от корней, он пришел в зал большой культуры – и сел на пол. И нам остается усмехнуться: нам явлена сама непосредственность. Но подождем – и она будет наказана. У культуры хватает защитных механизмов, отсеивающих самозванцев. Скоро он поймет, что проще всего было сюда доехать. Сейчас уже культура формирует десант героев, которые придут и будут бороться за его голову. И каждый из них будет велик по сравнению с ним. И если у него не хватит смелости понять их величие, то вот и нет больше никакого Севы. Он мгновенно окажется просто в старом здании с пыльными картинами и слишком высокими потолками, поймет, что неплохо бы отлить. Но если у него и хватит смелости оказаться с этими героями лицом к лицу, этого мало.
