— Да, собственно, рассказывать-то нечего, — проговорил я довольно бодрым тоном, стараясь уйти в пустой разговор, — закончил с грехом пополам институт. Теперь аэродром. Ничего героического. Летать на спортивном самолете, как в институте, несолидно. Да и времени нет.
— Я очень рада за тебя. Авиация — удел мужественных и ответственных людей. Думаю, ты был самым способным в студии, правда, тебе не хватало, как и всем, образованности. Но я надеюсь, ты будешь писать.
Последнее она произнесла вкрадчиво, с непонятным намеком, словно имела в виду что-то постельное.
— Не знаю. Да и некогда, — сказал я, отодвигаясь, и, чтоб оправдать свое отступление, взял дверь на себя и подождал, когда она выйдет.
— А как ты относишься к работе?
— Она меня не устраивает. Может, оттого, что не влез в дело по-настоящему. И… тонкость…
— Тонкость? — Люция Львовна оживилась. Она свою беспардонность, непонимание самых простых вещей и десятки бессмысленных вопросов называла «профессиональным писательским любопытством».
— Да нет, ничего особенного. Я ведь поступал в летное.
— А я собираюсь написать книжку про летчиков, про аэродром.
— Да? — удивился я до неприличия.
Она стала нарочито неловко вставлять в замочную скважину ключ, искоса, с мнимо смущенной улыбкой поглядывая на меня.
— Дайте, — сказал я.
На улице я окончательно пришел в себя и никак не мог понять, что это на меня накатило. Без возраста, зубы в помаде, непонимающая, «образованная», Поль Верлен, Малармэ, хухры-мухры.
Солнце уже клонилось к западу, кое-где зажглись огни.
— Ты был способнее Рыбина. Помнишь, у тебя была сказка про людоеда? Может, тебе не хватает встряски? Знаешь, писателю необходимо потрясение. Без потрясения ничего не выйдет настоящего.
— Может, попробуете? — спросил я, глупо ухмыляясь.
— Зачем ты все понимаешь так буквально? — обиделась она.
Теперь я жалел, что встретился с ней. Сейчас найду повод и… Там за углом часы…
— А знаешь, Витя, поехали ко мне, — сказала она, — на улице разве поговоришь? Шумно, дымно, как в преисподней. Резину жгут.
— Да, да, резину, — согласился я, — автомобильную покрышку. Кретинство какое-то! Может, взять вина?
— Вина? — Люция Львовна задумалась, вспоминая, что это слово может обозначать, и вдруг хитро улыбнулась, будто не только вспомнила значение слова, но и раскрыла мои козни и погрозила пальцем.
— Да нет, я так, — пробормотал я, желая показать, что нет у меня никакого коварного умысла.
И я и она изо всех сил пытались соблюсти внешнее приличие. И я и она, пожалуй, допускали возможность «лишнего», но она никогда в этом не сознается и будет считать, что все дальнейшее случилось непреднамеренно, неожиданно. Она умела обманывать себя, как всякая настоящая женщина. Теперь мне кажется, что я был просто игрушкой в ее руках. Она видела меня насквозь.
