Надо сказать, что сначала такое беспрерывное наблюдение несколько напрягало меня, хотя и сопровождалось выгодами разного рода. Но через пару лет я почти что перестал замечать его. Я перестал оглядываться на следующие за мной машины и стаи ворон, перестал выискивать камеры в новых помещениях и ловить слишком длинные взгляды попутчиков в метро. Это не означало, что я перестал замечать слежку. Это означало, что я просто перестал ею тяготиться. Пока Барон не владел телепатией и пока мои мысли принадлежали только мне, я был вполне доволен.
Время от времени я вслушивался в разгоревшуюся дискуссию и реплики остальных участников, которые мне казались не особо глубокомысленными. Грубо говоря, все сходились на том, что сволочью быть не надо. А вот тонкую границу между профессионализмом и сволочностью еще стоило определить. Особо рьяно выступала одна хрупкая девушка из Прибалтики. Длинные пряди ее темно-русых волос выбились из косы, и она слегка потряхивала головой, чтобы отбросить их от лица.
– Знаете, что мне кажется чуть ли не самым чудовищным в этой истории? – говорила она возбужденно. – Тот момент, когда корреспондент вспоминает свою собственную дочь и плачет. Понимаете, он плачет не по умирающему ребенку перед ним, а из-за своего ребенка, у которого в тот момент все прекрасно!
Речь шла как раз о той маленькой африканской девочке, умирающей от голода, сразу понял я. Молодой фотограф, Кевин Картер, сфотографировал ее вместе с поджидающим ее смерти стервятником в Судане. По словам самого Картера, настраивая объектив, он ждал где-то двадцать минут, чтобы стервятник расправил крылья. Именно таким ему виделся идеальный кадр. Стервятник не сделал ему такого одолжения. А девочка на тот момент передумала умирать, встала и пошла шаткими невесомыми шагами дальше – неизвестно куда. Тогда-то Картер и всплакнул, вспомнив, что дома у него тоже имеется девочка аналогичного возраста, только с совсем не аналогичным весом. Несмотря на неоперативность стервятника, кадр получил Пулитцеровскую премию и обеспечил Картеру всемирную славу. И скорую смерть. Всего в тридцать три года фотограф прицепил к выхлопной трубе своей машины шланг, провел его в салон, закрылся и включил двигатель. Разумеется, всемирное сообщество тогда облегченно решило, что вот она, расправа за ту неоказанную помощь африканской девочке. В конце концов, совсем рядом был лагерь ЮНЕСКО, и особых жертв от фотографа не требовалось. Просто взять ребенка и донести пару сотен метров. И хотя в предсмертном письме Картер ссылался в первую очередь на отсутствие денег, а не на замучившую его совесть, я также не мог отделаться от мысли, что какие-то поступки оставляли настолько глубокие следы в человеческой психике, что действовали как бомбы замедленного действия. Можно было прогнать память о них из своего сознания, но подсознание обмануть было невозможно. В этой истории мне было жалко всех. И девочку, и Картера, и стервятника, невольно послужившего прототипом зла, хотя виновными в катастрофической ситуации в Африке были совсем иные и куда менее мифические силы.
