Я мысленно закатил глаза и отключился. Люди, изъясняющиеся шаблонными фразами, казались мне верхом банальности, и я не мог понять, как им было не скучно с самими собой. Вместо этого я пробежался глазами по фотографиям на противоположной стене и с некоторым огорчением отметил, что мне знакома каждая из них. Все они были знаменитыми примерами выполнения журналистского долга или вопиющей бесчеловечности – смотря как к этому относился зритель. Африканская девочка с поджидающим ее стервятником, зажатая в воде маленькая колумбийка, пристально смотрящая в камеру абсолютно черными всезнающими глазами, бегущие от горящего напалма вьетнамские дети – война, война, война… Были там и фотографии менее известные широкой публике, но знакомые, вероятно, любому студенту факультета журналистики по всему миру. Кадры родителей, только узнавших о гибели ребенка, или подсудимых перед исполнением смертного приговора. Заполученные, естественно, без разрешения и уж тем более без соблюдения границ частного пространства. Я зевнул.
Тем временем организатор затих и подбадривающе кивал молодому пареньку, которому выпало представляться первому. Паренек мельтешил глазами, краснел и слегка заикался от волнения. Приехал он из Германии. Я подпер рукой подбородок и вздохнул. Прямо через дорогу находились как Рейксмузеум, так и музей моего старого доброго знакомого Ван Гога, и я с большим удовольствием променял бы компанию зеленых журналистов, готовых философствовать о морали, на общество Рембрандта, Вермеера и того самого Ван Гога, давно уже все сказавших. Я вообще предпочитал общество людей искусства. Обычно мне с ними было интереснее. Радовало только то, что мероприятие должно было длиться не особо долго, а от любых внеплановых инициатив я смог бы легко отмазаться, сославшись на важную встречу. Одет я был, к счастью, более чем подходяще. Забывшись, я даже открыл карманные часы, но они стояли по своему обыкновению.
Ребята приехали практически из всех стран Европы и Америки, последняя меня нисколько не интересовала. Я вслушивался в акцент каждого, пытаясь по нему понять, насколько красив их родной язык. Когда подошла моя очередь, я быстро отделался парочкой фраз и, не дожидаясь вероятных вопросов, повернулся к следующему в ряду, чтобы меня поскорее оставили в покое. Когда тот заговорил, я выдохнул и облегченно вновь предался своим мыслям. А мысли эти кружились по большей части вокруг искусства и культурных мероприятий, и я знал, что если первое – а вернее, чрезмерное в него погружение – Барон не особо приветствовал, то второе всегда приходилось по душе. Он радовался, когда я рассказывал ему, куда меня пригласили, с кем я там познакомился, что ел и пил, и, конечно, что на мне было надето. Трудно было поверить в то, что мы действительно не виделись уже целых семь лет. Все-таки, несмотря на это, его присутствие в моей жизни было вполне ощутимо. Я думал о том, где и когда он мог бы меня поджидать, и раз за разом приходил к выводу, что абсолютно везде и в любой момент. Так как я не сомневался, что слежка за мной велась непрестанно и он просто выжидал правильное время. Если в первые пять лет нашего знакомства я не осознавал проводимый надо мной мониторинг, то после Парижа чувствовал его постоянно.
