О поединке роковом догадывался уже Катулл. «И ненавижу её и люблю…»
Но посмотрим на предмет с другой стороны — глазами женщины. Женское зрение — особенное. Оно не видит целого и перспективы, зато хорошо различает детали. Хотя об этом как-то не принято говорить в присутствии женщин. Но отбросим условности: истина важнее.
Вот что сказал Блок после того, как его посетила одна юная, но уже знаменитая поэтесса: «Когда пишет мужчина, он смотрит на бога, когда пишет женщина, она смотрит на мужчину».
Также представляет интерес остроумное замечание Лабрюйера: «Совсем не смотреть на мужчину означает то же, что смотреть на него постоянно».
Женщина смотрит на мужчину, даже отвернувшись от него, словно смотрит спиной.
Отпусти-ка меня, конвойный,
Прогуляться до той сосны!
Это Цветаева. Прекрасное женское движение! И так чётко определено его пространство: до «той сосны»! Ровно настолько по удалению, чтобы не оторваться от предмета притяжения, которым является мужчина. Ибо за «той сосной» зияет воля, пустота, одиночество, а женщина этого не желает. Причем «та сосна» может отстоять в любую сторону света, но не дальше, чем нужно, от точки притяжения. Великий английский поэт Джон Донн так очертил круг двух влюбленных:
…взгляни:
Как тянутся они друг к другу:
Как ножки циркуля они
В пределах всё того же круга.
О, как следит ревниво та,
Что в центре, за другой круженьем,
А после, выпрямляя стан,
Её встречает приближенье.
Пусть мой по кругу путь далёк
И клонит долу шаг превратный,
Есть ты — опора и залог,
Того, что я вернусь обратно.
Увы, только на таком «пятачке» женщина может создавать искусство.
Некоторых поэтесс хвалят за то, что они преодолели «женский» барьер и пишут широко, по-мужски. Но это заблуждение. Это значит, что женщина подражает мужчине, и ничего более. Но спорить на эту тему бесполезно, ибо спор будет не по существу, а сведётся к пустякам, скорее всего к обвинению в нарушениях приличий: пусть это, мол, так, но зачем об этом говорить во всеуслышание?
Когда был издан стенографический отчет VII Всесоюзного съезда писателей, на котором я говорил о державности поэтического мышления и в связи с этим определил Ахматову как тип поэтессы-рукодельницы, мне позвонил один модный стихотворец и полчаса (а это был телефонный монолог) метал громы и молнии: «Это безнравственно! Это всё равно, как если бы ты оскорбил мою мать!»
Безнравственно? Всё дело в том, что я нарушил «приличия». С таким же успехом он мог обвинить в безнравственности мальчика из андерсеновской сказки, увидавшего короля таким, как он есть: «А король-то голый!» Быть может, мальчик поступил неприлично (особенно со стороны тех, кто «одевал» короля): ведь все считали короля одетым. А быть может, модному стихотворцу почему-то выгодно и удобно находиться в мире фиктивных ценностей. Но я отвлёкся.
