У Славина мучительно заныло сердце, и продолжение речи доносилось до него откуда-то издали, какими-то бессвязными и бессмысленными отрывками.
— ...А чего стоит его фраза о каштановой аллее!.. — донеслось до него.
«...Фраза... фраза... фраза...» — повторяющимся странным эхом застряло в сознании Славина непривычное для лексикона Главного Начальника слово «фраза».
Сквозь обрушившиеся на него обвинения и острую жалость к обреченной на снос красивейшей части города, сквозь шум в голове звучало все настойчивей это знакомое слово «фраза». И вдруг он вспомнил торжественные и печальные, как похоронный марш, строчки любимого поэта:
Шопена траурная фраза
Вплывает, как больной орел...
Музыка Шопена осыпала кленовыми листьями могилы ксендзов и горько пахла гортензией.
Жаль было старых кленов и прохладной, отвечающей гулким эхом высоты костела...
— А чего стоит его фраза о каштановой аллее! — продолжал или повторялся Главный Начальник. — Это заявление о каштановой аллее, якобы посаженной дворянкой, родственницей Пушкина, ни о чем не говорит, а только оскорбляет наш зеленхоз, который работает отлично. Пушкина мы ценим и знаем не меньше этого директора музея и разбираемся в творчестве поэта не меньше его. Сопоставление нашей Великой Даты с датой смерти Пушкина явно нездоровое и, я бы сказал, враждебное. Ну а призыв не сносить памятники ксендзам и этот камень с не нужной нам надписью на бывшей Костельной улице, а ныне Октябрьской, названной в честь Великого Октября, накануне Великой Даты звучит явно враждебно и заставляет задуматься, кому служит директор музея Славин.
Это уже был приговор.
Но это было еще не все.
Еще не истекли считанные летние недели, отведенные Славину Временем.
Однажды по дороге в музей он шел, задумавшись, и, опустив голову, разглядывал камни на обочине улицы.
Кое-где, в щелях между камнями, поднимали желтые головки запоздалые одуванчики.
«Какой стойкий цветок, — думал Славин, — весной первым поднимается и заполняет своим ярким золотым разливом свежую зелень — и последним встречает заморозки, прижавшись где-нибудь к крыльцу старого дома или к доскам забора».
Но до заморозков было еще очень далеко, был разгар лета, цвели тополя, и белый пух, медленно кружась в нагретом воздухе, оседал на садах и земле.
Кто-то окликнул его:
— Дзень добры, пане Славин!
Он поднял голову.
— Дзенькую бардзо за ваши словы на тым конгрессе. Ти ктуже лежать в гробах, и я бэиньдзем модлить сен за вас.
