...В его повести много слоев — философский, документальный, сатирический, драматический. Прекрасны и лирические куски. «Спасибо тебе, Шоссейная!» — говорит автор. «Спасибо тебе, художник!» — говорю я.
Людмила РЕГИНЯ
Человек, который бодрствовал всю ночь, услышав после полуночи крик петуха, вправе произнести: «Благословен Ты, Господь наш, Владыка мира, за то, что одарил сердце мое способностью отличать день от ночи».
«Сидур», Утреннее благословение
Ночь. Свет вырывает бугристость дороги. Плывут тени и прячут в себе лужи прошедшего вечером дождя.
Где-то впереди лают собаки, и кажется, там, за мраком и одинокими фонарями, спит и живет мой единственный, пахнущий травой, деревьями и ночными цветами двор...
И стоит открыть калитку палисадника и постучать в ставни — и я услышу голос мамы:
— Брома, это ты?
От этих ставней и двора идут странные круги. Словно волны, они движутся в моей памяти, оживляя людей и целые улицы, защищая своим существованием мой двор и святые ставни.
Что там позади?
Красного кирпича станция Березина, пахнущие кожей фаэтоны извозчиков, сумрак деревьев, плоты на Березине и мягкий, какой-то только бобруйский запах хлебозавода.
А справа?
Пожарная команда, нарядная медь касок, красные на худосочных колесах машины, парикмахерская Гершковича в пении канареек.
А слева?
Домишки, спящие дома и спящие люди. И железная дорога, над которой ветры и космы паровозного дыма. И дрожание рельсов, отдающееся легким, едва слышным дребезжанием в окнах.
А когда нет поездов и нет грохота, — гудят провода и плывет из-за насыпи яблочный, извечный, с раннего детства знакомый запах мармеладной фабрики.
А впереди что?
Там, за ржавыми крышами и садами, горбатится Шоссейная. Спят балагулы, ощетинив дворы задранными оглоблями. Целые кланы балагул и колесников.
Журчит под деревянным мостком банная речка, извиваясь потом в огородах, ныряя в тоннель под железной дорогой, и, тихо всхлипнув, впадает в Бобрульку.
Спит адвокат Юлий Осипович Шергей, спит кривоносый Мостков, укрылась красными ставнями Цыпке Калте-Васер.
Почему-то все чаще и чаще вижу щербатое лицо рыжего портняжки, моего однофамильца Рабкина. Спит и он, а о стекло бьется потревоженная муха. Тикают ходики.
Спят тетка Матля и дядька Мейше. Двери их домика под огромной липой открывались с дребезжащим звоном, и можно было, нагнувшись под свисающими с потолка вязками лука и чеснока, пройти в комнату.
Дверь закрыта. Они спят.
Спят портные и примусных дел мастера, зубные врачи, просто врачи и детские врачи. Спят трубочисты Чертки.
