Медленно шла Аля, всматриваясь в свою родную улицу. Вот и их распахнутые ворота. С начала бомбежек дворничиха Семеновна их не закрывала, чтобы люди свободно выбегали к бомбоубежищам.
Черный ход первого номера не заперт. Почему? Дед Коля на заводе, теперь уже безвыездно, перевели на казарменное положение как специалиста высокого класса. Натка приехала? Сердце дрогнуло радостью, Аля тихонько вошла, потрогала двери клетушек Горьки и Натки — заперто. Но что это? Музыка… из комнаты Мачани.
Присев на ступеньке черного хода, глядя на толстенные стволы тополей напротив первого номера, Аля слушала. Чайковский. Тихо, как воспоминание, звучит проигрываемый на пианино первый акт «Евгения Онегина». Аля невольно тихонько подпела: «Я люблю вас, Ольга…» Терраса дома Лариных, розовое платье Ольги, чернокудрый Ленский. И эта щедрая, светлая музыка. Каждый раз после оперы Аля чувствовала себя обновленной, приподнятой.
И такую чистоту, такое счастье дарил Але Барин, человек вульгарный и оперу не любящий. Но в нем, как, видимо, в каждом, была своя хорошая черточка: он любил доставлять людям радость. По мере сил, но искренне… Где-то эта семейка? Ну, они не пропадут. Вот Глаша с Толяшей… этим туго, верно, приходится.
Театр… опера… когда это было? Недавно и так давно, до войны. А Мачаня уже наигрывала печальное «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?». И «Что день грядущий мне готовит?» — тоже. От всех, кроме Пашки, ему уже ничего не будет в жизни… ничего.
За умение играть на пианино жильцы двора прощали Мачане скуповатость, неискренность, умение заставить другого сделать необходимое ей.
Одна Нюрка, хоть и слушала, да не обманывалась:
— Играет себе на пользу, счас чего-нито попросит.
И это было правдой, но та же Нюрка, расчувствовавшись как и все, исполняла просьбы Мачани; однажды даже беличью шубку привезла ей из поездки в сибирском направлении. Смущенная собственной податливостью, она оправдывалась:
— Шубейка почти детская, она, музыкантша-то наша, недомерок.
Близняшки, до появления в первом номере Натки, справляли все домашние дела Мачани за весьма умеренную плату. Зато когда убирали или стирали в первом номере, Мачаня хоть ненадолго садилась за пианино, и Барин, не без ехидства, их подбадривал при случае:
— За концерт надо платить, а она еще вам, глядишь, рублевку подкинет.
Сам он Мачаню никогда не слушал; и в театре хватало музыки. Ему самому страстно хотелось признания, пусть даже меньшего, чем у Мачани; но ему люди и этого не дарили, воспринимая с усмешками как человека несерьезного, легковесного.
