Дитрих заметил, что у меня настроение резко переменилось, и с тревогой спросил:
— Мальчик мой, с тобой что-то не так. Что случилось?
— Всё хорошо, дядя Дитрих, всё просто замечательно.
Он с тревогой покачал головой:
— Я так понимаю, что ты что-то задумал, но не могу, да и не хочу тебе в этом мешать. Что бы это ни было. Просто надеюсь, что это поможет тебе избавиться от горечи утрат.
Он даже не подозревал, насколько был прав.
Я обнял его:
— Спасибо тебе, дядя Дитрих, за то, что спас мне жизнь именно в тот момент, когда она мне была нужна особенно.
Эту ночь я не спал. И как можно было заснуть, когда перебираешь мысленно светлые образы ушедших, разговариваешь с ними, делишься всем тем, что накопилось и некому выплеснуть. Как можно было спать, когда душа пела и рвалась ввысь, может быть навстречу тем, кто безмерно дорог.
Утром Шметцель заметил в моём лице что-то не такое как обычно, он даже забыл про свою дежурную шуточку:
— Слушай, Вейсман, ты никак переспал с такой фрау, о которой даже поделиться не пожелаешь, а?
Я понимал, что на моём лице совершенно дурацкая улыбочка, но ничего не мог поделать, тем более, что гауптман сам подсказал выход из положения:
— О! Это была фантастическая ночь, герр гауптман! Как-нибудь, при случае я Вам всё расскажу.
— Да ты у нас оказывается ещё тот баловник, герр ефрейтор, а?
Пока шла погрузка, я сидел в кабине и ждал. Что-что, а ждать я научился.
Странно, почему-то именно это пришло на ум: «АВИЙНУ, ШЭБАШАМАИМ, ИТКАДАШ ШЕМХА, ТАВО МАЛХУТЕХА, ЕАСЭ РЭЦОНЕХА, КМО БАШАМАИМ КЭН БААРЕЦ; ЭТ— ЛЭХЭМ ХИКЭНУ ТЭН — ЛАНУ ХАЙОМ; УСЛАХ— ЛАНУ ЭТ— ХОВОТЕЙНУ КААШЕР САЛАХНУ ГАМ-АНАХНУ ЛЭ ХАЙЯВЕЙНУ; ВЭ АЛЬ-ТЭВИЭНУ ЛИДЭЙ НИСАЙОН КИ ИМ-ХАЛЦЕЙНУ МИН-ХААРЭЦ КИ ЛЭХА ХАМАМЛАХА ВЭ ХАГВУРА ВЭ ХАТИФЕРЕТ ЛЭОЛМЭЙ ОЛАМИМ. АМЭН. А надеющиеся на Господа обновятся в силе: поднимут крылья, как орлы, потекут — и не устанут, пойдут — и не утомятся».
Я уже почти не помню смысла этой молитвы, впитанной с молоком матери, но знаю одно — так легче. И не потому, что иврит, к слову, на нём, в нашем доме, почти не говорили. А потому, что это всё.
Наконец Шметцель хлопнул дверью:
— Всё, поехали.
Я повернулся к нему:
— Слушай, Шметцель, а как тебя зовут?
Тот вытаращился на меня. Такого нарушения субординации я никогда не допускал:
— Фридрих, а что?
— Да так, интересно стало. Вот ты всё спрашивал меня еврей ли я? Отвечаю честно и откровенно — я еврей. Еврей! И вся моя семья была евреи. Только волею судеб я родился не похожим на них. Но это ничего не меняет. Мою семью ты, и такие как ты, уничтожили в концлагере. Я остался один. Ты можешь понять — что такое остаться совершенно одному на всём белом свете? Вряд ли.
