— А про свою жизнь он вам рассказывал что-нибудь? — Анри подлил старику ещё вина и от нетерпения подался вперёд.
— Рассказывал немного. Что скитался и много всякого повидал. Про детство своё вспоминал… Говорит, вся семья Монкорбье была бедной, но честной, и отец его, и дед… И я, говорит, тоже своей бедности не стыжусь, пусть и тяжело с ней… Он же на самом деле Монкорбье, Вийон — это приёмного отца фамилия. Но, говорит, я свои стихи так подписываю и везде зовусь Вийоном, мне эта фамилия счастье приносит. Да уж, счастье, — фыркнул Гарнье. — Я спросил у него, где он сидел раньше. Видно ведь было, что сидел… А он принялся рассказывать, что несколько лет бродил по Франции, одно время даже с какими-то жонглёрами скитался. Ну и сидел не раз, чего уж там. Я спросил за что — а он сказал, за острый язык, за шалости, за то, что не дурак был выпить, да за невезение своё… А хуже всего ему пришлось в Мен-сюр-Луар, в подземелье епископа д’Оссиньи.
— А что там вышло между ними, не помните? — спросил Жан-Мишель.
— Да всё то же, из-за стихов Вийон пострадал да из-за дерзкого нрава своего. Говорил, что его обвинили в краже и арестовали, хотя он ничего не крал. Недоразумение там какое-то вышло, приняли его по ошибке за бродягу-вора… Вийон сказал, что, если бы не епископ этот, с ним бы за два дня разобрались да отпустили на свободу. А епископу Вийон не понравился дерзостью своей да смелыми речами. Над стихами епископа Вийон посмеялся, так я понял… У епископа власть большая в тех краях — ну он и бросил Вийона в подземелье своего замка, у него там тюрьма была устроена… заковал в железо и продержал в подземной камере на хлебе и воде целое лето. Вийон говорил, всё добивался признания от него.
— Какого признания?
— Да я сам не понял толком какого, — ответил старик Гарнье. — Началось-то всё с кражи, но Вийон её отрицал — стало быть, епископ глубже копать начал… Стихи Вийона-то епископу вроде как нравились, но епископ услышал, что Вийон о его стихах нелестно отзывался… А д’Оссиньи человек мстительный… Ну и взялся за Вийона, всю душу вытряс, и на дыбу его вздёргивал, и огнём жёг, и голодом морил. Добивался признания, что стихи его от дьявола, а не от Бога, и вера у него, значит, никакая не вера, а ересь… Если бы Вийон про дьявола сознался, с ним бы понятно, что стало. Епископ к тому и гнул… И про веру его на дыбе расспрашивал, и про стихи, и про жизнь… Я Вийону говорил, как ты пытки-то выдержал, ты же хилый совсем, тебя пальцем тронь — и рассыплешься! А он отвечает — и сам не понимаю… Меня, говорит, так возмутила эта несправедливость, что я чудом продержался, Бог помог. Правда, потом худо было, когда всё кончилось, — чуть не помер там в цепях, в подземелье в этом… Но я и там, говорит, стихи писал, — Гарнье укоризненно покачал головой, глотнул вина и прибавил: — Я-то думаю, этот епископ просто обуздать Вийона хотел, чтобы тот перед ним смирился, перестал рассуждать да нрав свой показывать. Чтобы вёл себя, как принято в его положении, — кланялся да помалкивал… Ну, Вийон думал, сгноит его совсем этот епископ в своей тюрьме. Писал друзьям, и стихами, и просто так, просил его вытащить, да без толку… А тогда как раз взошёл на престол Людовик XI, проезжал через Мен да приказал освободить всех узников — ну и Вийон тогда вышел, повезло ему в конце концов… Но здоровье своё он в тюрьме оставил. Как только выжил, непонятно…
