— А как Вийон выглядел? — спросил Жан-Мишель.
— Да обыкновенно… росту среднего, тощий, бледный, одет худо, как проходимец… Мне особенно глаза его запомнились, как сейчас их вижу — серые, быстрые, смешливые… А как рассердится, у него сразу глаза темнеют, сам весь подбирается, начинает горячиться, спорить, руками махать, — хотя ему бы тихо сидеть, с его-то здоровьем… Я ему всё повторял, что тебе, мол, лечиться надо, вон как ты кашляешь по ночам — стены трясутся… А он опять за своё, мне, говорит, главное — написать всё, что я хочу, а там — как Бог даст… Он и в тюрьме писал. Я думал, он после того допроса пролежит пластом до самой виселицы, а он, едва смог сидеть, потребовал бумаги и чернил… Ну, принёс я ему. А писал он ловко, быстро так! Сперва подал апелляцию, а потом начал стихи сочинять, одно за другим… Я ему не мешал, молча глядел — раньше-то никогда не видел, как стихи пишут… А вот руки у него были, как у знатных. Я, помню, всё на них удивлялся, даже спросил его однажды, откуда у тебя такие красивые пальцы, длинные, тонкие, — ты же безродный совсем.
— А он что?
— Да ничего, плечами пожал… Я его понять не мог — то молчит, разговаривать не хочет, смотрю — глаза красные, чуть не плачет. Что случилось, спрашиваю? А он отвечает, что мать свою вспомнил, жалко её, говорит… Я ему — ты лучше себя пожалей, тебе один шаг до виселицы… Иной раз вспылит на ровном месте да раскричится, а иногда болтает, рассказывает всякие истории, как будто не в тюрьме сидит, а в таверне с друзьями… Посмеяться он любил, хе-хе… Ну вот, подал он эту свою апелляцию, и его помиловали. Когда пришёл ответ, он так обрадовался! Ну что, говорит, Гарнье, съел? И смеётся, на меня глядя, — кто мне, мол, виселицей грозился, не ты ли? И где она? Помиловали меня! Но ты, говорит, человек добрый, потому я тебе стихи написал. И прочитал мне ту балладу… Я ему говорю — спасибо, складно вышло, мне ещё стихов не писали. А тебя, бедолагу, говорю, всё равно повесят, коли ты стихи эти сочинять не бросишь. От них все твои беды, попомни моё слово! Без них ты, может, со временем и научился бы жить, как все… А он мне отвечает — не могу я по-другому жить, не умею! Я, говорит, один во всей Франции такие стихи умею писать и хочу умереть поэтом, а сколько мне ещё жить осталось и где я встречу смерть — это уж пускай Бог распоряжается. Всё равно, говорит, стихи мои надолго меня переживут… Я тогда только посмеялся над ним. А сейчас, выходит, он правду сказал… Я такого не ожидал… Так вот, значит, получил я приказ да отпустил его. Он меня обнял на прощанье и ушёл из тюрьмы. По новому приговору, который ему вынесли взамен виселицы, его выгнали из Парижа на десять лет. Вот, с тех пор я о нём и не слыхал… Он, поди, давно уже помер, мир его праху, — вздохнул старик и перекрестился.
