Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923 | страница 3

. Но хотя «тезис о брутализации», прежде пользовавшийся широким признанием, в последние годы подвергается систематической критике, на смену ему пока что не пришли эмпирически обоснованные альтернативные объяснения широкомасштабной эскалации насилия после окончания войны^>{7}. В осторожной попытке объяснить, почему «брутализация» явно не затронула державы-победительницы, Дирк Шуман недавно выдвинул предположение о том, что относительная (по сравнению с ситуацией в Германии) внутренняя стабильность Франции и Великобритании в межвоенную эпоху отчасти являлась следствием того факта, что их потенциал к насилию высвобождался в колониях, в то время как Германия после 1918 года была лишена такой возможности^>{8}. Однако остается неясным, был ли уровень колониального насилия во Французской и Британской империях после войны более высоким, чем до нее, — при том что, согласно данной аргументации, война порождала высокий уровень личного насилия, которое требовало того или иного выхода.

Возможно, более убедительное объяснение неравномерного распределения военизированного насилия в Европе скрывается в мобилизационном потенциале поражения. Последнее следует рассматривать не только в терминах баланса сил, но и в смысле состояния сознания (включая отказ смириться с превратностями судьбы), которое Вольфганг Шифельбуш назвал «культурой поражения»^>{9}. Нация во время Первой мировой войны сыграла ключевую роль в организации и одобрении массовых проявлений насилия со стороны миллионов мужчин-европейцев. И та же нация являлась мощным средством легитимизации, поглощения и нейтрализации этого насилия после завершения конфликта. Однако в тех случаях, когда нация потерпела поражение — либо в реальности, либо только в собственных глазах (что можно сказать, например, об итальянских националистических кругах), — ей было гораздо труднее сыграть эту роль; собственно, она могла делать ровно противоположное, усугубляя насилие и дозволяя его всевозможным группам и индивидуумам, готовым к насилию в качестве расплаты за поражение и национальное унижение^>{10}. Таким образом, характер «возвращения домой» в контексте победы или поражения был важной переменной, которая, однако, требует эмпирического изучения на региональном, а не только на национальном уровне. Поражение было бесконечно более реально для тех, кто жил в этнически пестрых приграничных регионах Центральных держав, чем для жителей Берлина, Будапешта или Вены, — не случайно молодые люди из этих спорных приграничных регионов были в послевоенные годы в намного большей степени представлены в военизированных организациях