— Наверное, работа ждет? — Он выпустил мою руку.
— София временно подрабатывает официанткой, — по-гречески сообщил мой отец.
Обо мне можно сообщить и другое.
У меня диплом с отличием и магистерская степень.
Я пульсирую изменчивой ориентацией.
Я — ходячий секс на загорелых ногах, обутых в замшевые босоножки на платформе.
Горожанка, просвещенная, в данный момент неверующая.
Во мне, с отцовской точки зрения, нет никакого приемлемого женского начала.
Точно не уверена, но сдается мне, что, по его мнению, я не делаю чести семье. Подробностей не знаю. Папа слишком долго оставался вне пределов досягаемости и не разъяснил мне мои обязательства и функции.
— У Софии в прическе — цветы фламенко. — Отец совсем приуныл. — Но родилась она в Британии, греческого не знает.
— Я папу не видела с четырнадцати лет, — уточнила я для Георгиоса.
— У ее матери ипохондрия, — доверительно, как брат, сообщил ему отец.
— Я за ней ухаживаю с пяти лет, — доверительно, как сестра, сообщила я.
Отец заговорил поверх моей головы. Понимала я далеко не все, но общий смысл сводился к тому, что репутация у меня, по его мнению, неважная. Он попросил меня не утруждаться приходом к нему в офис, сказал до свидания и исчез за вращающейся стеклянной дверью.
Весь день я бродила по музею антропологии, а затем дошла до Акрополя и там в тенечке поспала. Кажется, снилась мне древняя река, ныне спрятанная под уличным асфальтом и современными зданиями — река Эридан, текущая на север от Акрополя. Я слышала ее стремительное течение к фонтанам, где в очередь выстроились рабыни — каждая с кувшином на голове.
Вечером Александра, дав ребенку грудь, сидела на гладком синем диване и вслух читала моему отцу роман Джейн Остен. Она упражнялась в английском, который и без того был у нее безупречен, а отец исправлял ей произношение. Александра читала «Мэнсфилд-Парк». «Если какую-то из наших способностей можно счесть поразительней остальных, я назвала бы память».
Мой отец кивнул.
— «Памммь’ать», — утрированно произнес он.
— Память, — повторила Александра.
Сунув себе в рот оранжевую мармеладку, а следом желтую, он покосился на меня. Ты только послушай, какая она умница. Умнее меня, даром что со мной связалась, но я не жалуюсь.
Совсем забыла ему сказать, что тема моей заброшенной диссертации — как раз память.
Передо мной была стабильная семья, накапливающая свежие воспоминания.
А быть может, нестабильная семья, направляемая своим богом. Каждое воскресенье они ходили в церковь. «Бог — наш Господь, и Он мне открылся», — не раз повторял мне отец. Я видела, что его переполняет общение со своим богом. Когда мы все вместе шли по улицам, члены их общины целовали его дочурку. Священник носил черную рясу и солнцезащитные очки. Он по-доброму брал меня за руки. Папа совершал последний рывок к новой жизни, хотя его жена тайком сетовала на разницу в возрасте. Оставляя позади прошлое, он понимал, что ту жизнь придется вычеркнуть из памяти. И единственной помехой на этом пути оказалась я.
