Нагнал же его совсем другой человек, слесарь реб Хизкия. Теперь он стал испытывать к главному синагогальному старосте еще большее почтение, потому что тот не находил общего языка с аскетом. Реб Шефтл, высокий, с длинной узкой бородой, шел прямой, будто аршин проглотил. Слесарь, сутулясь, подскочил к нему и рассказал, как старался воспрепятствовать тому, чтобы его дочь Серл разговаривала с медником Йехиэлом-Михлом Генесом, распущенным сионистом из компании «Тиферес бохурим». Так реб Йоэл вмешался и сказал, что он не должен запрещать этого дочери. Реб Хизкия, как глухой, орал на всю улицу:
— Когда этот реб Йоэл занимал должность раввина в Заскевичах, то не хотел вмешиваться в дела, в которые должен был вмешиваться. Однако с тех пор, как он стал аскетом в нашей синагоге, он всюду сует свой нос.
Они прошли через Еврейскую улицу в переулок Гитки-Тойбы[106]. Реб Шефтл Миклишанский молча выдыхал из себя раскаленный гнев. А реб Хизкия продолжал рассказывать, что, когда он, еще холостяком, работал в мастерской, то никогда не сговаривался с другими рабочими против хозяев. Потом слесарь принялся вздыхать, говоря, что, помимо неприятностей со средней дочерью Серл, у него теперь есть новые неприятности, с младшей дочерью. Вчера вечером Итка заявила ему, что будет ходить в школу, чтобы научиться польскому языку и счету.
— Это правда, — синагогальный староста остановился у своих ворот и раздраженно заговорил со слесарем. — Хотя я сам сижу над счетами, а ваша дочь мне только помогает, она все же обязана немного знать бухгалтерию. Мои дети говорят, что трудно найти образованную девушку, умеющую работать с бухгалтерскими книгами, и к тому же из приличной семьи, которая не станет вступать в профсоюз. Поскольку она будет учиться не в светской еврейской, а в польской школе, где учителя — иноверцы, то бояться нечего. Ведь ваша дочь не крестится, — завершил свою речь реб Шефтл и вошел в свой двор.
Реб Хизкия пошел назад, задумавшись и еще больше сутулясь. Он снова оказался на Еврейской улице и остановился напротив своих ворот. От электрических фонарей, висевших на проводах, падал желтоватый свет, и тени раскачивались на булыжной мостовой и на стенах домов. Где-то вдалеке, на Крестовой горе, светились три гигантских, словно хрустальных, креста. В узких переулках, ведущих к городскому саду, в вечернем сумраке шумели густой листвой деревья. В переулках и проходных дворах толкались люди. Лавочники закрывали свои лавки, шумели дети, молодые люди, стоявшие кружками, шутили и смеялись, пожилые евреи входили и выходили через железные ворота синагогального двора, однако слесарь реб Хизкия ничего не видел и не слышал. Он все еще стоял у входа во двор Лейбы-Лейзера и вздыхал. Все пропало. У него нет выхода. Если он не даст Итке ходить в школу, чтобы изучать польский язык и бухгалтерию, она может потерять место в магазине реб Шефтла Миклишанского и снова начнет настаивать на том, чтобы стать продавщицей в магазине мод. Но уж Серл своего не добьется! Не будет она встречаться с медником Йехиэлом-Михлом! Сколько бы аскет реб Йоэл и другие соседи ни чмокали по его поводу губами!
