На чужой земле - Исроэл-Иешуа Зингер

Фабиан Райцес отбрасывает пестрое лоскутное одеяло, поднимает жалюзи на окне, и на кровать ложится бледный луч рассвета.

В доме разом начинают петь канарейки. Еще раньше, в предрассветной мгле, они по очереди издавали отрывистые трели и тут же стыдливо замолкали. Но теперь, когда через окно проник дневной свет и залил полкомнаты, они поют все вместе, словно вознося молитву утру и солнцу.

Фабиан надевает широкий клетчатый халат и бархатные кавказские туфли, расшитые серебряными листьями, высовывает в окно растрепанную голову и несколько раз громко, протяжно зевает.

На кривых, горбатых улочках Мариенштадта тишина.

От разлившейся Вислы, где улица полощет каменные ступени, тянутся клочья сырого тумана, растекаются по оконным стеклам и черепичным крышам. Пичуги зигзагами разрезают воздух, ищут церковные кресты и водосточные желоба, где бы сесть. Лишь издалека доносятся фабричные гудки, да от железного моста долетают тяжелые приглушенные звуки, ржавые вздохи металла и труда. Фабиан прислушивается к надсадным гудкам, пока они не начинают вопить во весь голос, несколько раз звонко ударяет в ладоши и кричит, свесив из окна голову:

— Дедушка, день уже! Джаджу…

Под наклонившимся газовым фонарем, бледным, все еще напрасно горящим в утреннем свете, шевелится какой-то клубок, понемногу распутывается, превращаясь в горбатую человеческую фигуру. С минуту она стоит, оглядываясь по сторонам, будто не верит, что день уже наступил, протирает глаза, стучит палкой о мостовую и бормочет, зевая:

— А-а-а? Чего?..

Фабиан Райцес смеется:

— Хо-хо-хо! Проснулся, дедушка?

Старик снимает шапку, показывая седые патлы, и шамкает беззубым ртом:

— Опять вынюхивали, сучьи потрохи, опять тут крутились…

Фабиан оглушительно хохочет.

Каждое утро, когда он будит старого ночного сторожа, тот повторяет это заклинание. Никак не хочет признать, что задремал. Уверяет, что выслеживает воров, «сучьих потрохов». Выжидает, как волк, что прикинулся мертвым, и только в тот миг, когда их работа будет в самом разгаре, он внезапно возникнет перед ними.

Фабиан качает головой:

— Пора на покой, дедушка, за печку. Давно пора…

Но старик бьет палкой о мостовую, показывая, что он начеку, и ругается беззубым ртом:

— Лазят, сучьи потрохи… Вынюхивают…

Фабиан Райцес берет на колени своего пуделя по кличке Пудель, протирает ему заспанные глаза и начинает расчесывать густую, курчавую шерсть на загривке.

Он причесывает собаку каждое утро.