Всего-то раз и упомянул Иларий о том, что стоит отдать мертвого Войцеху — выгонит месть из берлоги дальнегатчинского медведя…
— Отец Чернца боится, — сказал Тадеуш и не глянул на пришедшего проститься перед дорогой Илария. — Когда я сам просил его о помощи, все осторожничал. А если узнает, что я теперь… Якуб Бяломястовский?
Нехорошо усмехнулся. Глаза блеснули под белым платком.
«Узнает — и вовсе решит затаиться, чтоб только под гнев Чернца не подставиться. Шутка ли, старшему сыну Гать, младшему — пусть и в обход Землицына закона — Бялое. Вроде бы одна кровь, а у отца в жилах словно бы временем как водой разбавлена. Трусоват стал Войцех. Верно, молодым-то не таков был. Узнает, что занял я место Якуба, засядет в своей норе, и соседи по норам попрячутся, друг за друга хоронясь. А вот если мы тело мое мертвое, рыбами обглоданное ему привезем, и он, и Лешек на месте не усидят. Прав ты, Иларий. Захотят за меня Владу Чернскому отомстить. А тут ты и напомнишь им о том, что я летом предлагал. А я пока позову в гости в Бялое Милоша, намекну, что одну из дочек его не прочь взять. Да только чтоб ребенок Милошевны Бялое унаследовал, нужно, чтобы Чернец отвернулся от нашей земли. Пусть за свой удел потрясется…»
«Как же, — мысленно выговорил Иларий то, о чем в покоях княжеских решил смолчать, — станет Чернец дрожать от какой-то кучки шавок. То-то заговорил ты, Тадек, о „нашей земле“. Не передалось ли тебе с белым платком мертвого княжича и его безумие? Здоров ли я сам, что при тебе остаюсь?»
Сам не заметил Иларий, как из светлого прямого пути превратилась его жизнь в разъезженную, разбитую проселочную дорогу, по которой тащил его кто-то за шкирку, словно котенка: то давал обсохнуть и отряхнуться, то снова ронял в грязь. Как случилось так, что будущее его, полное надежд и горделивых планов, превратилось в долгий путь по чужой земле на тряской телеге бок о бок с мертвецом?
Трупный запах, по счастью, послушался магического приказа и развеялся. Иларий, устав мерить шагами бурый подтаявший снег, присел на край воза. Руки словно почувствовали, какая буря неистовствует в душе мануса — шрамы принялись нещадно зудеть и чесаться. Всего и остались у него на ладонях они, эти шрамы, вместо линий судьбы — белые веревки пережитых страданий. Паутина боли, обмана, предательства. Его предали, он предал. Запутался. Завяз. И кажется, чем больше бьешься, тем сильнее стягивают путы, и ползет большим косматым пауком Смерть, смотрит разноцветными глазами.
