Сказок Агнешка знала превеликое множество. Матушка была из зажиточной золотничьей семьи, где на зиму всегда оставляли несколько сказителей не только из Срединных княжеств, но и из мест вовсе диких. Разве что из самого Закрая никого не было. Боялись звать, девчонка в доме молоденькая.
Памятью о тех золотых годах матушка и жила, много сказок припоминала и сказывала.
— Знаю сказки. Про что тебе сказать, княже?
— Про Землицу скажи. — Взгляд Владислава стал острым. Агнешка невольно отшатнулась. Не от скуки спрашивал князь. А вдруг приведут ее сказки на Страстную стену…
Но обратной дороги уж нет.
— Про Землицу-то которую?
— А ты много, что ль, знаешь? — усмехнулся князь. — Другая бы на твоем месте сказала, что ни единой не запомнила, да бросилась за порог, а ты мне, Ханна, еще и выбор сулишь.
— Может, и ты, князь, как на Страстную стену меня поведешь, оставишь выбор. — Скрутило все в животе страхом, словно змей внутренности обвил, но не стала слушать Агнешка проклятого змея. Задрала подбородок.
— Значит, есть за что — на Страстную-то? — приблизился князь.
И жарко стало оттого, что стоял он близко. Замерла Агнешка. Заметалась в голове одна только мысль: «Только не касайся. Беда будет!»
Не мог князь услышать ее мысли, не позволил бы ему дар Агнешкин разглядеть хоть что-то у нее в разуме, но — словно почувствовал — отошел. Опустился на лавку. Похлопал рядом с собой — садись, мол, если и правда не боишься.
Не села.
— Не за что меня на Страстную стену, нет за мной никакого греха, кроме гордыни. Да только и гордыня моя не так велика, чтобы позволить себе подле князя Чернского, высшего мага, как равной сесть.
Князь поманил мальчишку, жавшегося в дверях, и Агнешке принесли скамеечку.
— Давай о сотворении Земли. Знаешь?
— Как не знать… Был мир черен как беззвездная ночь, и носились в той темени, гонимые извечным ветром, цветные огоньки нерожденных душ. И не было того, кто примет их в тело свое, даст им плоть от плоти своей и кровь от вод своих. Не родилась еще Землица, и только сестра ее, бесплодная Смерть, шествовала во тьме, собирая на радужный волос мечущиеся души и украшала ими шею, и пясти, и перси, и черные свои одежды.
Князь смерил взглядом черный бесформенный балахон Агнешки. Она смутилась. Провела руками по ткани, так долго защищавшей ее от любопытных взглядов. Но продолжила, отдаваясь плавному напеву знакомой сказки:
— И взмолились души страшной Цветноглазой своей госпоже о том, что желали быть хоть единый раз жить и чувствовать, и праведной жизнью искупить грех рождения во тьме. И сжалилась над ними Смерть — срезала черную плоть с пястей своих, с персей, со щек и бедер своих и отсекла лицо себе до голой кости. И с тех пор стала она зваться Безносою. Собрала Безносая плоть свою в ком, обмотала радужной нитью, унизанной нерожденными душами. И тотчас впитались души в черную мякоть, и задышала она, застонала, принялась расти и шириться. И стала она Землицею, матерью всего, чему суждено рождение. Укрыла Смерть сестру свою черными своими одеждами, и под покровом, непроницаемым для тьмы кромешной, для ветра извечного, родили блуждающие огоньки ожерелья горные и пояса речные… Устремились к Землице со всех сторон из тьмы огоньки малые, Смертью не пойманные, выпросить-вымолить у Безносой хоть единую жизнь. Сбили-сорвали черный покров, и отразилась Землица во тьме, словно в черном озере, и из отражения ее вышел праотец Небо — открыл единственное свое око. Ослепил взором Землицу, и подпустила она к себе огоньки блудные, бродячие, Смертью нетронутые. И родили они деревья, и травы, и птиц, и зверей всяческих. Оттого и не ведают они Смерти, а живут все как единая душа из века в век.
