— Ты что, мать твою, воспитанием занимаешься? Офицером уже стал?
Прогибаешься? По распорядку через полчаса в части отбой. И чтобы ни одна сука не шелохнулась в постельках! Чтобы тихо мне тут было!
Завтра есть строевая по расписанию? Завтра и займешься. А я проконтролирую, так твою…
— Й-есть! Бегом возвращается обратно и орет:
— Взво-о-од! Нале-во! С песней, с места шаго-о-ом — марш!
— Но только крепче выходила из огня… Но теперь идет строй, а не толпа. Нога четко бьет по асфальту.
Коробка взвода движется к крыльцу казармы слитным шагом, единым организмом. И в голосах уже не унылость, а нагловатая радость: не справились, не смогли, скоро мы будем в тепле! Сегодня — отбились. А что там будет завтра? Кросс? Строевая? Да пусть себе!
Мы — крепчаем!
Курбан попал в армию так, как попадали тогда все. В почтовом ящике обнаружилась повестка. Он собрал мешок и пришел на призывной пункт. На вопросы комиссии отвечал с большим и тяжелым акцентом, улыбаясь всей своей лунолицей физиономией. Лицо было большое, круглое, блестящее, темное — на нем просто терялись тонкие усы над пухлыми губами и черные глаза, весело блестящие из-под таких же тонких-тонких, как нарисованных, черных бровей.
— Как зовут?
— Курбо-он, — тянул он чуть в нос, смешно выпячивая губы.
— Что умеешь?
— Чоба-ан… Чабан нам не нужен, говорили офицеры и прапорщики, набирая команду, один за другим грузившие своих призывников в поезд и отъезжающие к месту прохождения службы. Курбан попал в самую последнюю команду во главе с каким-то мешковатым прапорщиком, которому понравилась его фигура — огромный рост и крепкие плечи. Ничего, сказал прапорщик, нам с ним не беседы проводить, а службу служить. Нам и чабан сгодится. С большим трудом его одели по форме, и даже нашли большие сапоги сорок шестого размера. Однако после первого же кросса Курбан явился в санчасть и с порога, широко улыбаясь, заявил с придыханием:
— Боли-ыт…
— Что болит? — спросил удивленный старший сержант.
— Нэ знай, как по-русски… По наш — бирикелэ. Очэнь балит. Нэ могу сапсэм. Старший сержант велел приспустить штаны и задрать нижнюю рубаху.
Как только он прикоснулся к животу Курбана, тот издал стон умирающего. Температура оказалась немного повышенной. Его тут же положили в койку, а фельдшер записал в карточке, задумчиво постучав кончиком авторучки по губам: «Подозрение на острый приступ аппендицита». Через три дня в карточке появилась запись: «Приступ купирован, под наблюдение». Командиру взвода Курбан принес бумажку из санчасти, где было написано, что бегать или поднимать тяжелое ему запрещено ровно на две недели. А через те же две недели ровно у него снова заболело где-то в животе справа.
