Тут будет памятник ему, Ивану Загатному. Золотистые буквы на граните: «Под этим небом с… (сегодняшнее число, месяц, год) по… (где-то годом позже) жил и творил…» Он не скульптор, не архитектор, но все же соорудил бы себе памятник куда оригинальнее, чем все скульпторы будущего. Тянет их на патетику, показуху… А он не выносит патетики. Не нужно пышных иконостасов. Загатный не трибун. Фигура, рвущаяся из бесформенного гранита, пальцы сжимают лоб, на лице мука. Глубокая, душевная мука, вечный поиск. Тополя разрастутся. Речку очистят, наводнят, берега оденут камнем. По реке поплывут белые теплоходы, и все будут приветствовать его протяжным гудком. А он стоит, мудро созерцая водную гладь, — и печать гения на суровом каменном челе…
Так появился в Тереховке Иван Загатный. Я ничего не выдумываю, не прибавляю от себя, но из его уст это звучало как-то более естественно и грустно. Иван Кириллович умел дойти до той грани смешного, за которой звучали слезы. У меня же, кажется, все получается немного легкомысленно.
…Раздвинул рукой облака (так раздвигают заросли травы или опавшие на воду листья, когда хотят попить из источника), и перед ним, как из предрассветного тумана, явилась земля в блестящих шоломчиках крыш и темных пятнах соломенных кровель, а между ними — лоскуток площади, от него растекались тоненькие ручейки улиц, по улицам — к площади и с площади — сновали человеческие фигурки, кажущиеся отсюда черными точками, на бегу они видели только самих себя, а он — сверху — всю эту суету, жалкую, смешную и бессмысленную, потому что он… «Спорим? На американку. Бери карандаш. Считаем по минимуму»… Потому что он не понимал их мелких, ничтожных страстей, которые не поднимались выше стен их домов, в его глазах еще светились причудливые краски бесконечного космоса, а внизу простиралась серая обыденность, слегка подсвеченная солнечными лучами, в нем же еще… «Весной писали в газетах — рыбаки дельфина спасли, так он им рыбные места показывал, пока…» …в нем еще дивной музыкой звучали шорохи планет и перезвон звезд, гордая улыбка коснулась его холодного чела, он поднял голову и очарованно оглядел синь неба, что распахивалось навстречу его взгляду, черт! — многословно и пышно, надо как-то не так, поточнее, писать так, чтобы в его изображении каждый узнал свою Тереховку, а потом пусть хоть провалится все, когда новелла увидит свет, он не поднимал головы к небу, нет, эти людишки на кривых улочках, эта бессмысленная суета заинтересовала его своей нелепостью.
