Он собрался выпить чаю, отправился на кухню, подогрел чайник и уже налил чаю в стакан, и тут-то в дверях появилась Галина Григорьевна. Доброе, открытое лицо ее исхудало, пожелтело; обида мелькнула в ее глазах, она сказала с заметным отчуждением:
— На самообслуживание, что ли, перешел? Почему не сказал — не налила бы?
— Да нет, мать, — возразил он мягко, стараясь сгладить ее неожиданную обиду, — просто ты устала, вижу…
— Пожалел… — протянула она недобро, и голос ее дрогнул, губы покривились. Опустилась на стул и, положив голову на край стола, расплакалась — беззвучно, лишь вздрагивали плечи под платьем, — потом заговорила: — Какой же ты отец? Какой? Сын в тюрьме, а ты палец о палец не ударишь… Черствый ты. Жестокий, вот кто ты.
Он спокойно воспринял ее слова — опять у нее разрядка, — сказал негромко, стараясь, чтоб вышло убедительно:
— Галя, я уже говорил… О других просить могу, а о себе, о сыне — не могу, как хочешь… — И пошел из кухни, оставив ее одну.
Он вспомнил все это теперь, сидя над рапортом, написав первую фразу и услышав тот голос: «Ты позвони в конце концов, спроси о сыне, от этого тебя не убудет, ты же отец». Он сидел, точно оглушенный внутренним голосом, той вроде бы неожиданной истиной, которая ему открылась: «А в самом деле, почему бы не позвонить, не спросить? Почему бы?!»
И, решившись разом, волнуясь, с внезапной дрожью, вступившей в руки и ноги, набрал номер своего знакомого — тот был связан с органами милиции, — объяснил все, повторил несколько раз, что просит «только уточнить, узнать». Видно, повторения его оказались чересчур назойливыми, потому что товарищ прервал: «Чего это ты, Николай Федорович? Знаю же тебя — просить о вызволении не станешь. Ясно. А узнать состояние дела — узнаю, разведаю». Он обещал позвонить через час-два, и Моренов теперь ничем не мог заняться — ни вернуться к своему рапорту, который отложил, написав первую строку, ни приступить всерьез к докладу, который лежал сейчас перед ним на столе; все в том же волнении, которое явилось со звонком к товарищу, Моренов ждал ответа. Поэтому, когда дежурный, войдя, доложил: «Вас просит принять Милосердова», он не понял сразу, о чем речь, тяжело выходя из задумчивости, переспросил:
— Кто-кто?
— Милосердова. Говорит, что знает вас.
— Милосердова?! Да-да, пожалуйста, пусть заходит.
За то короткое время, пока выходил из кабинета дежурный, пока в дверях появилась Милосердова, Моренов представил ее, броско красивую, с бронзовой островерхой шапкой волос, ее «тихий» развод с начклуба Милосердовым — она тогда явилась к Моренову: «Жить больше не могу… Хочу остаться в части, работать, пока не прогоните». Словно дохнуло на миг свежим ветерком — в памяти Моренова высекся военный городок неподалеку от Егоровска, трудные и сложные годы становления «Катуни». Но что те сложности и трудности, которые они преодолели волей, упорством, значат в сравнении с его, Моренова, теперешней бедой? Он вздохнул, обрывая расслабляющую мысль, подумал о Милосердовой: «Зачем она?» — и увидел ее в дверях.
